Зима 1942-43
года
Поступление в институт. Люся
Покровская, вернувшаяся с полевых работ раньше меня, поступила учиться
в Московский Нефтяной Институт (МНИ), который был эвакуирован в Уфу
из Москвы. Разместился он в соцгороде в пятидесяти километрах от Уфы.
Занятия уже шли полным ходом, когда приехавшая на воскресенье к своей
сестре Люся встретилась со мной и сказала, что в институте недобор студентов,
и что можно поступить в него, даже не имея аттестата. Не надеясь на
успех, я отпросилась с работы и в понедельник вместе с Люсей поехала
попытать счастья. Меня приняли. Мама одобрила это, и я уволилась из
экспедиции и переехала в общежитие, которое размещалось в нескольких
бараках на окраине соцгорода.
Сначала меня приютили знакомые по экспедиционной
практике, старшекурсники -супруги Семеновичи (Оля и Володя). Они жили
в очень маленькой комнатке, и долго пользоваться их гостеприимством
было неудобно. Вскоре мы с Люсей раздобыли на институтском складе топчан
и матрац, и я перебралась в другой барак в комнату, где жила Люся.
Все углы и стенки были заняты. Там уже стояло шесть
топчанов. У окна был стол. Его выдвинули на середину, и на его место
поставили седьмой топчан. Несмотря на то, что наша комната считалась
перенаселенной, она всегда занимала первое место по опрятности и чистоте.
В нашем бараке было девять комнат и кухня, в которой кроме плиты имелась
батарея с краном, и можно было пользоваться горячей водой. Раз в неделю
там устраивалась баня и стирка.
Ребята в общежитии были мне уже знакомы, так как
все студенты нефтяного института проходили летнюю практику в Башкирской
Нефтяной Экспедиции.
Хочется сказать несколько слов о девочках нашей
комнаты.
Люся Покровская - худенькая, высокая жизнерадостная певунья, невероятно
добрая и отзывчивая.
Валя Никитина - маленькая, круглолицая со светлыми живыми светящимися,
как звёзды, глазами. Как сейчас вижу ее быструю, подвижную фигурку в
байковом лыжном костюме мышиного цвета.
Лида Заливалова - коренастая, круглолицая, с ярким румянцем на щеках
и с очень тоненьким голоском. Она училась вместе с Валей на третьем
курсе; круглая отличница.
Зоя Грико - среднего роста, тоненькая, красивая с черными выразительными
глазами, с угловатыми движениями - была цыганкой. По ночам иногда просыпалась,
садилась на кровати и, тихонько бормоча что-то, гадала на картах при
лунном свете, проникавшем в комнату через верхнюю незанавешенную часть
окна. Она готовилась к экзаменам всегда вслух, вынуждая нас уходить
заниматься в читалку. (Дальнейшая судьба Зои была страшной. После окончания
войны она вышла замуж. У нее родились близнецы. Когда им был всего лишь
год, она, оставив их на мужа и свекровь, поехала в экспедицию в Западную
Украину и пропала. Ее долго искали, и наконец нашли замученной и зверски
убитой бандой власовцев, которая тогда хозяйничала в тех местах.)
Вера Глезер - серьезная, спокойная, холодная уравновешенная блондинка
среднего роста. Обе эти девочки - и Зоя Грико и Вера Глезер были очень
серьезными и усидчивыми и получали на экзаменах только пятерки.
Зоя Журавлева - круглолицая, кареглазая с каштановыми косами, уложенными
короной на голове. Она была самой рассудительной среди нас.
|
|
|
Люся Покровская
|
Валя Никитина
|
Ляля Бычкова (Крутецкая)
|
Несмотря на то, что все были такими разными, мы
жили дружно и, при необходимости, всегда выручали друг друга.
Самые легкомысленные из всех девочек, пожалуй, мы с Люсей; может быть
потому, что мы были всего лишь первокурсницами, а может быть, в силу
своего характера. Мы много пели и в общежитии, и в институте и не очень
много сидели за книгами. Иногда из-за перерасхода электроэнергии везде
выключался свет, и тогда, сидя в темной аудитории или стоя в коридоре,
Люся пела, а я вторила ей. У Люси был сильный красивый голос, и, когда
она пела, то все слушали, затаив дыхание.
Жили мы впроголодь. Наш дневной рацион в студенческой
столовой был таков: завтрак - одна столовая ложка пшеничной каши без
масла; обед - на первое суп рассольник (в воде плавал один маленький
зеленый помидор), на второе ложка картофельного пюре на воде, на третье
чай, если это можно было назвать чаем. Все это наливалось и накладывалось
по очереди в одну и ту же глиняную миску. Ужина не полагалось.
В то время, как мы еле таскали ноги из-за недоеданий,
работники нашей студенческой столовой (не говоря уже о том, что они
хорошо и сытно ели) позволяли себе расходовать растительное масло на
яркое освещение своих жилищ, опуская в тарелки, наполненные маслом,
по двадцать фитилей! Однажды, перед приездом комиссии по проверке столовой,
они, чтобы не попасться, вылили на землю целую бочку масла, которая
была сэкономлена от наших обедов и припрятана в подвале.
Был у нас на четвертом курсе один студент, который
никогда не голодал. Делал это он довольно подлым способом: знакомился
с какой-нибудь местной девушкой, в хозяйстве которой был зарезан поросенок,
и ходил в ее женихах, пока поросенок не был съеден; после этого он бросал
ее и выбирал себе другую подругу, придерживаясь того же принципа.
Наступила сессия. Заниматься трудно, так как всё
время хочется есть. Сидим как-то вечером с Люсей в аудитории, готовимся
к математике и... ничего не соображаем. Мысли только о хлебе. Вдруг
приезжает из Уфы в соцгород зять Люси Н.С. Зайцев и привозит нам 50
г. масла и малюсенький кулек (тоже вероятно около 50 г.) сахарного песка.
Мы так обрадовались этому подарку, что тут же все съели - просто масло
с сахаром без хлеба, который был уничтожен еще днем. А как-то в общежитии
нашли под кроватью закатившуюся туда луковицу. ее мы тоже съели без
хлеба.
А жизнь в Уфе шла своим чередом. Лучше всего ее
можно представить из писем мамы к Тоне.
"13/ХI-1942г.
Милая, дорогая Тонечка, спасибо за письмо,
которое я получила уже несколько дней тому назад. Я думаю, что
тебе ничего не удастся переслать нам, так как река уже встала,
но все же я рада, что вещи теперь находятся под твоим контролем.
Твое письмо произвело на меня какое-то неопределенное впечатление.
Почему ты сомнительно относишься к продолжению твоего учения?
В чем дело? Зарабатывать надо или что другое?
Женя поступила (пока условно, до сдачи экзаменов
за десятый класс к 15 декабря) в Нефтяной институт. Живет она
там в общежитии, так как он находится за городом и туда надо
ездить либо поездом, либо автобусом. Я ее вижу очень редко.
Со службы она уволилась и теперь ей труднее будет с хлебом:
вместо 800гр. будет получать 400. Хочет стать донором, чтобы
лучше питаться, но пока сдает экзамены боится. Она посещает
лекции и уже математические предметы догнала. Говорит, что голова
ясная и учение идет пока хорошо.
Дети здоровы, ходят в школу. Обе девочки отличницы. Дома Николавна
их приструнивает по хозяйству: вяжут рукавицы и носки, чистят
картошку, перебирают лук, штопают чулки и выслушивают бесконечное
и часто несправедливое Николавнино ворчание, которая считает
своим долгом их "учить" во что бы то ни стало. Несмотря
на это, отношения у них хорошие, хотя в достаточной мере примешивается
страх.
Юра большей частью сидит дома, так как валенок
у него нет, шуба плохонькая. Много читает; очень хороший мальчик.
На улицу боится ходить из за мальчишек. Я совсем не вижу детей;
иногда какие-нибудь полчаса по вечерам читаю им вслух или просто
разговариваю на разные темы. У них тоже было очень холодно в
школе, последние дни начали топить, но дети еще сидят в шубах,
но уже без рукавиц и без шапок.
Мы обеспечены до середины февраля картошкой,
луком и, кажется, дровами. Рынок не доступен: молоко - 80р.
литр, картошка - 35р.кг., лук - 150р.сотня, дрова - 1500р.куб.м.
и т.д. Кроме того, Женя летом запаслась маслом; при экономном
режиме нам тоже хватит на пол-зимы.
Женя вообще у нас молодец - бодрый и хороший
человечек. Пиши о себе подробнее. При случае, если только найду
оказию, пришлю вам посылочку. Пиши как вы питаетесь и достаете
ли что-нибудь кроме карточных продуктов. Пользуетесь ли какой-нибудь
столовой? У нас в столовой стало хуже, только я обедаю, а на
иждивенцев не дают. У Жени в институте пока столовая плохая,
говорят будет лучше. Если удастся тебе что-нибудь послать, выбирай
что-нибудь из одежки и полегче - если оказия. В общем полагаюсь
вполне на тебя, что найдешь удобнее пересылать. Если у вас в
ходу продажа вещей на барахолке (чем мы занимаемся все поголовно),
то можешь продать и выслать часть денег. Но это, конечно, только
при условии, что сама, вообще говоря, этим занимаешься. У нас
ведь это дело привычное, а вы может быть до этого еще не дожили
За квартиру деньги постараюсь выслать; пока
их у меня нет. Пиши больше и подробнее о себе. Книжки и марки
дети еще не получили.
Крепко тебя целую. Твоя И.Борнеман."
"17/ХII-1942г.
Дорогая Тонечка, спасибо тебе за письмо и за заботу о нас, а
я хочу прибавить тебе еще заботу. В Москву едет Ирина Васильевна
Хворова, наш парторг. Она пробудет там дней 8-10. Ее адрес:
пл. Свердлова д.2/4, кв.13, вход с подъезда "Интурист",
тел.К-0-56-26. Как только получишь мое письмо, пойди к ней и
сговорись, что она сможет взять с собой для меня. Она много
взять не может; надо выбрать вещи полегче. Я думаю, отбери все,
что можно носить и учти: 1) что девочки из всего выросли и 2)
что мне надо больше продавать и ценится здесь всякое барахло;
например, больше дают за сатиновое платье, чем за шелковое;
легче продать ношеные платья, чем новые и т.д. Ты пишешь, что
есть женины блузки. У нас больше вообще их нет, так как Женя
совсем ободралась, да и девочкам они пригодятся. Я плохо помню,
что у нас там есть. Ботинки очень были бы нужны, но в общем
сообрази сама и, главное, договорись с Ириной Васильевной, так
как она берется привезти мне только потому, что у меня самая
большая семья и она очень хорошо относится и к Жене, и ко мне.
Вообще, если это ей будет трудно, то конечно, не настаивай.
Второе поручение к тебе будет вот какое: если не очень трудно
продай что-нибудь, чтобы заплатить за квартиру; продай то, что
легко продать. Я тебе высылаю ключи от шкафа на кухне. Там посмотри,
может быть что-нибудь хозяйственное есть, что легко ликвидировать.
Но сделай это только в том случае, если вообще ты когда-нибудь
занималась такими вещами и если не трудно найти покупателя.
Во всяком случае напиши мне, если это не выйдет, и я постараюсь
деньги за квартиру достать как-нибудь здесь; а то я боюсь как
бы комнату нашу не заняли. Посылая вещи с Хворовой, пришли,
если тебе попадутся, фотографии родителей Аси и Лели; если помнишь,
на стене над диваном висела окантованная фотография: сидит в
кресле Зоя и рядом Сократ. Еще мне хотелось бы очень иметь ту
коробочку, которую вы все трое сделали мне ко дню моего рождения.
Я очень хотела послать тебе масло или муку, но Ир.Вас. ничего
не берет, так как у нее много вещей. При малейшей возможности
пришлю. Теперь о наших детях. С Юрой я, наконец, была на комиссии
в субботу 12/ХП и получила для него справку об инвалидности
второй степени на год. Без этой справки каждый месяц были затруднения
с хлебными карточками, а теперь, я надеюсь легче будет и с всякими
, предстоящими в его возрасте, повинностями. Он продолжает готовить
уроки, которые я, к стыду своему, совсем не проверяю, так как
возвращаюсь поздно, электричества у нас нет, так что освещаемся
маленькой самодельной коптилкой и как-то не хочется ни за что
приниматься. Читает он, но книг для него мало подходящих. Читает
"Как закалялась сталь" - трудно для него. Я записана
в библиотеке, выбор маленький, так как все книги на руках. Пока
здоровье его хорошо. Благодаря запасу картошки мы не голодны.
Плохо, что нет ни электричества, ни керосина; Николавна раз
в день топит печь (голландку), а больше нагреть нечем, так что
утром дети пьют воду, поставленную с вечера в печку, чуть теплую
и сырую.
Девочки болели гриппом, теперь поправились,
но кашляют обе; собираюсь показать их врачу. Они хорошие девочки,
жаль только, что мне не приходится почти с ними бывать. Уж очень
Николавна их "учит" и, по правде сказать, часто и
бестолково и несправедливо. Она их очень любит, они платят ей
тем же. Благодаря отсутствию электричества, керосина и самовара
редко удается стирать; поэтому, принимая во внимание природное
отвращение Николавны к чистоте и порядку, у нас в квартире порядочная
грязь и беспорядок. Иногда я в воскресенье стараюсь навести
чистоту, но встречая упорное сопротивление Николавны, быстро
от этого отказываюсь и смотрю на это сквозь пальцы. Мечтаю купить
самовар или печурку железную, но стоит каждое от 1000 до 2000-3000
рублей. Или же надо отдать хлебом пятидневный паек, что очень
трудно. Может быть как-нибудь решусь на это, а то к середине
зимы не хватит дров и тогда все равно придется бедствовать.
Женюша моя живет в общежитии за городом
на Крекинге, там же, где находится институт. Она получает 500
г. хлеба и в институте два раза в день еду. Утром чай сладкий
и картофельное пюре; в обед два блюда, иногда мясное, большей
частью картошку. Дома, т.е. в общежитии, стряпают - варят картошку
- по вечерам. Она у меня не была уже две недели; ей кажется
разрешили часть экзаменов за десятилетку перенести на время
каникул, теперь сдавать зачеты по институту, что она и делает.
С лета она похудела, но бодра и занимается усердно. Живет она
в комнате, где восемь человек; одна из них тоже бывшая коллекторша,
сестра одной из сотрудниц - Люся Покровская, симпатичная девушка;
они приезжают по очереди и мы их снабжаем добавочной едой. Думаю
съездить к Жене в воскресенье, если она сама не приедет. Она
тебе не пишет очевидно потому, что все время находится в состоянии
экзаменационной гонки.
Тонечка, мне очень хотелось бы, чтобы ты
что-нибудь из наших вещей променяла на масло себе и детям.
Для Вали это необходимо, а для тебя тоже;
почему у тебя одышка? Если только будет возможность - оказия
- я пришлю тебе посылку, но боюсь, что не будет, - неохотно
все берут, так как сами много везут своим. Очень прошу тебя
сделать это, - твое здоровье очень важно для тебя в первую очередь
и для детей. Передай привет тете Кате и прости, что я даю тебе
столько поручений; я по себе знаю, как теперь загружен весь
день и как трудно выбрать свободную минуту для лишнего дела.
Хочется мне рассказать тебе еще про Женю:
она все лето ела вместо 800г хлеба (по рабочей карточке) - четыреста,
а на четыреста брала муку и теперь мы получили порядочное количество
муки, которое явится большим подспорьем к картошке. Продала
она свои туфли шикарные и купила пять пар носок - детям по паре,
Юре, мне и Николавне; а мне такие чудесные - мягкие, мягкие
и теплые такие, что в большие морозы могу обходиться без валенок.
Ну всего хорошего, крепко целую, не хворай
и пиши чаще. Твоя Ирина Борнеман.
P.S. Ключи я не посылаю, Николавна их не
может найти. На шкафу в кухне замок липовый - отвинчиваются
кольца - ты посмотри, что там есть. Возьми это письмо с собой
- на право взлома замка. Живет ли кто в нашей квартире?
И.Борнеман."
|
Голод заставил всех студентов стать донорами. Исключение
составляла только Люся. Она была очень слаба и иногда от голода теряла
сознание. Врачи приезжали к нам прямо в институт и брали кровь у всех
подряд. Можно было сдавать по четыреста кубиков через каждые пятьдесят
дней. После сдачи крови сразу же выдавали по 500 г. сахара, мяса и масла
и кормили сытным обедом. Обед съедала сама, а остальное отправляла домой
в Уфу.
Доноры получали рабочую карточку: 800 г. хлеба в
день. Талоны на крупу, мясо и масло вырезали из карточек за питание
в столовой, а сахар мы могли получить в донорском магазине. Иногда вместо
сахара давали печенье, которое мы продавали на базаре по четыре рубля
за штуку. Торговлю печеньем поручали нам с Люсей. Как я уже говорила,
у Люси был прекрасный голос и, когда она пела по вечерам в общежитии,
то под окнами нашего барака собиралась толпа слушателей. А на утро на
базаре я произносила:
- Купите печенье.
Покупатели, глядя на Люсю, спрашивали:
- Девушка, это не вы вчера пели?
На что она певучим голосом отвечала:
- Я. Купите печенье.
И печенье расходилось моментально. Эти деньги шли на приобретение картошки.
Кроме того, мы ежедневно выменивали два килограмма картошки на кило
четыреста хлеба, который выкраивали из семи восемьсот-граммовых карточек
(от каждой карточки вырезали по двухсот-граммовому талону). После этого
каждой из нас доставалось по шестьсот граммов, и мы, надкусив свой хлеб,
отдавали его друг другу на хранение, чтобы не съесть до обеда. Из картошки
варили в кухне похлебку, кооперируясь с ребятами, поставлявшими нам
дрова для готовки. Итак - наша картошка, их дрова. Мы не интересовались
откуда они их берут, а только через некоторое время обнаружили, что
в стенках женского туалета (удобства, конечно, находились во дворе)
не хватает досок.
Иногда мы утоляли мучительный голод таким образом:
ходили по базару вдоль ряда с ведрами кислого молока и просили дать
попробовать. Доверчивые поначалу торговки наливали в подставленные ладошки
по одной деревянной ложке катыка (кислого молока) , который тут же пропадал
в наших желудках. Сделав вид, что продукт нам не понравился, мы переходили
к следующей тетке. Пройдя весь ряд, нам удавалось "попробовать"
около стакана этого густого и питательного напитка. Но очень скоро на
базаре раскусили нашу хитрость, и эта кормушка прекратила свое существование.
Зато картофельную похлебку мы варили почти ежедневно,
и поев ее веселели, пели песни под гитару, на которой очень ловко играл
светловолосый парень с темно-карими глазами по прозванью "Чепушок"
(а на самом деле - Леша).
К ночи уже опять хотелось есть, и мы старались скорее
заснуть, чтоб заглушить муки голода. По ночам просыпались от беготни
мышей. При свете луны интересно было наблюдать их хороводы вокруг стола
посреди комнаты. А один раз я проснулась от того, что ко мне под одеяло
забралась мышь и бегала по ногам и спине в поисках выхода.
Иногда же только уснем, как в окна раздавался громкий
стук, и зычный голос преподавателя политэкономии вещал:
- Именем директора я призываю вас вставать и отправляться на расчистку
железнодорожных путей. (Почему именем директора, нам это всегда было
непонятно.)
Холодно вылезать из-под одеяла. еще холоднее в опорках
и рабочих ботинках топать сквозь пургу по глубоким сугробам ночью семь
километров до железнодорожной станции. Часто, приходя туда среди ночи,
мы слышали от станционного начальства обидные слова:
- И зачем вас пригнали!? У нас нет ни такого количества лопат, ни хлеба
для вас. (После ночной работы на путях нам должны были выдавать по двести
граммов хлеба). Мы работали, а директриса института получила за наши
ночные труды на путях орден.
Проработав всю ночь, мокрые, замерзшие и сонные
мы являлись на лекции . Как мы не болели? Не знаю. Слушали лекции, записывали.
Тетрадей и бумаги не было. Писали на каких-то старых детских книжках
между строчек. Разобрать потом было трудно. Но разбирали.
Через много лет после войны, встретившись с Люсей и вспоминая нашу студенческую
военную юность, я писала свои первые стихи.
Снова я встретилась с Люсей моею.
Встреча согрела теплом.
И захожу я, как прежде, своею
В милый уютный твой дом.
Дружба былая ничуть не угасла,
Хоть и промчались года.
Мы понимаем друг-друга прекрасно,
Так же и прежде - тогда.
Так же, как прежде, когда молодыми
Были студентками мы.
Были веселыми и озорными
В трудные годы войны.
Плохо одеты. Всегда голодали.
(Вечно нас голод терзал).
Случая не было, чтоб унывали -
Голос твой звонко звучал.
Голос прекрасный певуньи веселой
Лился в бараке ночном.
И собирался народ из поселка
Слушать тебя под окном.
Помнишь, наверное, голода мука,
Как нас терзала порой,
Как под кроватью головочку лука
Мы разыскали с тобой.
Как его ели без соли и хлеба -
Рады и этой еде.
Лука головку послало нам небо,
Как дополненье к воде.
Помнишь, как хлеб отдавали друг другу,
Чтоб до обеда не съесть:
Свой бы поели, но хлебушек друга
Мы берегли, словно честь.
Помнишь, как ночью, забывши про голод,
В сон погружались шальной.
Только пригреемся, - будят и в холод
Гонят нас зимней порой.
И, увязая в сугробах глубоких,
В ветер, пургу и мороз,
Полураздеты шагаем в опорках.
Мерзнут с ноги и нос.
Мерили длинные мы километры,
Падали - не было сил.
Чистили снег на путях до рассвета...
А как рассвет приходил
Нам выдавали немножечко хлеба
Двести едва ль было тут).
Снова тащились под сумрачным небом
Прямо с путей в институт.
Мокрые ноги, носы посинели...
Лекцию всю продрожим.
Но, как ни странно, а мы не болели.
Лихо жилось молодым.
|
Помню как-то к нам в барак пришел очаровательный
трехлетний цыганенок. Огромные черные глаза, опушенные длинными ресницами,
волосы в крупных кольцах, смуглая мордашка - красавец! Но... одет в
лохмотья, которые кишели вшами. Он просил хлеба. Мы отдали ему остатки
своего дневного пайка. Помыли его на нашей кухне, постирали и зашили
одежду, и хотели оставить у себя. Но он убежал. А на другой день пришел
снова и приходил к нам ежедневно в течение двух недель. По-видимому
где-то неподалеку стояли цыгане табором, но мы их так и не увидели.
В свое последнее посещение этот малыш умудрился прихватить с собой кое-что
из нашего жалкого гардероба. Больше он не появлялся.
Еще запомнился студент Беня, который страстно был
влюблен в Люсю. Он был всегда голоден, ободран и несчастен. Стоя под
нашим окном, вызывал Люсю на свидание, плакал и говорил, что покончит
с собой, если она его не полюбит. Люся жалела его, утешала, уговаривала,
но на большее по отношению к нему была неспособна.
Поездки в Уфу.
Редко, примерно раз в месяц, я ездила домой в Уфу.
- Зачем ты приехала? Ведь мне нечем тебя накормить, - встречала меня
мама. Мне было обидно до слез. Я же не из-за еды ехала. Просто скучала
без дома и хотелось видеть своих. И меня не надо было кормить. Я даже
привозила кое-что из своего донорского пайка.
В Уфе было очень голодно. Как-то по большой маминой просьбе кто-то из
геологов привез зимой из Ишимбая полкило мяса. Его положили в сенях
на полку, а утром оно исчезло: съел котенок! Отчаянию не было конца.
котенок объелся и издох. А дома остались без долгожданного мясного супа.
Мама получила тревожное письмо от Тони о судьбе
нашей московской квартиры, и вот ее ответ:
"4/I-1943 г.
Дорогая Тонечка, меня очень взволновало
твое письмо насчет квартиры. Неужели она окончательно перешла
в распоряжение райжилотдела? Это было бы большим несчастьем.
Найди в Геологическом Институте - Старомонетный пер.35 - нашего
сотрудника Меннера; посоветуйся с ним что делать. Он тебе скажет,
кто у нас уполномоченный по квартирным делам, и может быть будет
так любезен, сам переговорит с ним. Удалось ли тебе ликвидировать
что-нибудь, чтобы уплатить за 10 месяцев? Надо около 400р. Пожалуйста
продай что-либо из вещей, чтобы уплатить. Я на-днях должна получить
деньги и вышлю тебе еще почтовым переводом. На-днях поедет в
Москву отсюда один мой знакомый - Борис Васильевич Халезов,
- он обещал взять кое-что из моих вещей и может быть сможет
взять швейную машину. Портьеры очень были бы нужны. Пишу Александру
Евгеньевичу Ферсману. Сходи с письмом к нему - в нашем доме,
квартира 6, вход со двора, со Сретенского бульвара; может быть
он сможет переговорить с нашим уполномоченным и похлопотать
о разрешении уплатить за квартиру. Очень неприятно мне, что
я тебя так затрудняю; я знаю, как это трудно выискать время,
чтобы ходить по таким делам.
Женю я не видела с 29/ХП. Она встречала Новый Год с институтскими
в общежитии. Обещала на неделе приехать, но пока ее нет. Спасибо
тебе большое за поздравление с Новым Годом. Желаю тебе самого
счастливого Нового Года и скорейшего свидания. Мне очень хочется
снова тебя увидеть. 8-го иду с Юрой на призывную комиссию. Девочки
заметно похудели, в особенности Ася, которая без перерыва кашляет.
Все не могу ее свести к врачу. Завтра девочки идут на елку,
- экстренно по ночам перешиваю им женины платья.
Какая же я глупая, что не платила за квартиру. Я так боюсь,
что лишат меня квартиры.
Крепко целую.
Твоя Ирина Борнеман."
|
Талон к переводу по почте на 450р.
"7/I-1943г.
Дорогая Тоня, высылаю тебе 450 рублей в уплату за квартиру и
на расход по отправке вещей, если хватит; если нет - продавай
что-нибудь. Очень беспокоюсь о квартире. Узнала, что Ферсман
болен, обратись к Меннеру.
Крепко целую.
Твоя И.Борнеман."
"1/II-1943г. Уфа, Усолькая 24.
Дорогая Тонечка, получила твое письмо. У
нас последнее время болеют девочки, то одна, то другая. У Лели
было воспаление легких; думаю, что и у Аси тоже. Теперь как-будто
обе поправляются.
Через две-три недели начнется тяжелое время, когда иссякнут
запасы картошки и дров. Надеюсь, что экспедиция чем-нибудь сможет
нас снабдить, так как жить по базарным ценам не хватит никаких
средств. Не знаю еще, как поедет Борис Васильевич Халезов. Кажется
настолько трудно, что ничего нельзя будет послать с ним тебе.
Хотела послать вязанку лука. Может быть удастся.
4/II.
Пишу тебе к кому обратиться по квартирному
вопросу, если есть еще маленькая надежда ее спасти.
1) Владимир Васильевич Меннер.
2) Иван Осипович Катушонок.
Найдешь их в Институте (Старомонетный 35). Пишу им записки,
а ты уж приложи все свое красноречие. Очень боюсь, что неладно
выйдет. Ведь у тебя не приняли денег. Если будет успешно, извести
телеграммой. Я сейчас же внесу за январь и февраль.
Из вещей я хотела бы иметь: 1)готовальню, 2)ботинки, 3)занавески.
А в общем обсуди с Борисом Васильевичем Халезовым.
Крепко целую.
Вчера была у Жени. Голодна она, но молодец, не признается. Сдала
математику, завтра сдает геологию, боится.
Твоя И.Борнеман.
Тонечка, ужасно боюсь надвигающегося марта-апреля с отсутствием
картошки и топлива. Все возможное делаю, чтобы обеспечить детей
какими-либо обедами; пока еще ничего определенного."
"6 марта 1943г. Уфа, Усольская 24.
Милая, дорогая моя Тонечка, я до сих пор
тебя не поблагодарила за посылку. Спасибо тебе большое. Вот
что ты мне напиши: как с квартирой дела. Удалось ли заплатить
и за сколько месяцев?
У нас плохо дело: Юрик очень, очень болен.
25 дней у него температура от 39 до 40 градусов. Врачи находят
туберкулез. Он бедный ослабел и похудел ужасно. Кормить и кормить
его надо. Мы его кормим каждые два часа. - Продаем свой хлеб,
покупаем масло, яйца, картофель, молоко. Жить очень трудно.
Картошки своей больше нет, на рынке покупаю только для Юры (по
45р. за кг.) и для детей варим суп.
Ходят упорные слухи, что в мае мы уезжаем
в Москву. У нас уже брали все сведения о количестве багажа,
о количестве иждивенцев и т.д. Я боюсь, что приехавши в мае,
мы уже не будем иметь огородов и будем сидеть на голодном пайке.
Напиши, как там обстоят дела с огородами и можно ли как-нибудь
закрепить за собой землю.
Тонечка, твой платок красный я продала и
привезу тебе на эти деньги масла. Спасибо тебе, дорогая моя,
за все, что ты для меня сделала. Я прекрасно знаю, как это нелегко.
Бедный Юрик, что делать? Врачебной помощи
почти нет, так как мы далеко живем и, кроме амбулаторного врача,
никто не идет. Николавна так ухаживает за ним, каждый день просит
продавать ее хлеб, чтобы только его накормить; я прямо не понимаю
чем она жива.
Тонечка, ответь мне быстро на это письмо.
Главное, как с квартирой, огородами, с детским питанием и вообще
с питанием. Как с газом, электричеством и дровами. Может быть
скоро увидимся.
Крепко тебя целую и обнимаю.
Твоя Ирина Борнеман."
|
Смерть Юры.
Юра болел туберкулезом. Ему нужно было усиленное
питание. Ася и Леля научились вязать носки, чтоб продавать их на рынке.
Но увы. На деньги ничего нельзя было купить. Достать молоко детям и
больному Юре было невозможно, хотя напротив нашего дома жила молочница,
которая держала двух коров. Сундуки ее были набиты деньгами и вещами,
полученными в обмен на молоко. Она ни в чём не нуждается. Да нам и менять
было уже нечего. И опять оправдывалась пословица - сытый голодного не
разумеет.
Весной Юре стало хуже. Туберкулез легких перешел
в общий туберкулез. Он почти не мог есть. Девочек отправили к Ксенье,
так как Юра очень сильно кашлял, и была слишком большая опасность заразиться.
Мама все ночи просиживала около кровати больного.
Днем оставляла его на Николавну, но в обеденный перерыв бежала с работы
(5 км!) домой посмотреть как он. Юра был чутким мальчиком и даже в последнюю
ночь, когда ему было совсем плохо, он говорил маме, прикорнувшей у него
в ногах:
- Мамочка, ты бы поспала.
- Хорошо. Но если тебе будет хуже, то разбуди меня.
- Нет, я не буду тебя будить. Ты очень устала.
Мама задремала и вдруг вскочила. Он умирал.
- Мама, мне страшно...
Вконец измученная, собрав все свои силы, она старалась успокоить его:
- Ничего, Юрочка, ты сейчас уснешь и тебе будет хорошо. Закрой глазки,
говорила мама, гладя его по голове.
Он успокоился, закрыл глаза, и его не стало. Это случилось 21 мая 1943
года.
В институте шла сессия. Я сидела в общежитии и готовилась
к экзамену. Вдруг кто-то постучал в дверь - на пороге стояла мама. Я
сразу поняла, что Юры уже нет. Она так была привязана к дому его болезнью,
что не приехала бы, если б он был жив. Накормив хлебом измученную горем,
голодом и бессонными ночами маму и уложив ее спать, я пошла в деканат
договариваться о переносе экзамена. Вечером мы вместе уехали в Уфу.
В Москву была отправлена телеграмма:
"Телеграмма из Уфы 24/V-1943 г. Москва Мархлевского 16 кв 17 Зайцевой
Юра скончался 23 мая = Женя"
Даже похоронить человека в то время было трудно.
Не могли достать гроб. Помог муж Ксении. Он, будучи очень резким и напористым
человеком, пришел к начальнику нашей экспедиции и, представившись представителем
райисполкома, сказал:
- Если Вы не поможете похоронить сына вашей сотрудницы, я обращусь в
высшие инстанции.
Этого было достаточно для того, чтоб достали тес и сколотили гроб, а
потом мы сами обивали его изнутри светло-зеленой бумагой.
Похороны состоялись только на четвертый день. Были
сотрудники и Халезовы. Мама держалась, не плакала. Во время выноса гроба
из дома Мария Петровна Халезова кинулась к ней и, обнимая, запричитала:
- Бедная Вы моя! Как же Вам тяжело...
У мамы задрожали губы, но она резко отстранилась и сказала твердым голосом:
- Не надо.
На кладбище, когда стали закапывать гроб, она, чтоб не разрыдаться,
отошла, быстрым шагом прошлась по аллее и вскоре вернулась. Слёз не
было.
Наконец все кончено. Все разошлись с кладбища, а
мы с мамой и Николавной вернулись в опустевший дом. Открыли все окна
и двери, чтоб как следует проветрилось, а сами ушли на другой конец
усадьбы. Там, лежа на траве за хозяйским огородом, мама говорила:
- Надо скорей возвращать домой детей. Если б их не было, я бы сошла
с ума. Как хорошо, что они у меня есть.
Мы привели в порядок дом. Через два дня девочки вернулись от Ксеньи,
у которой они прожили две недели. Я уехала в институт, чтобы продолжать
сдавать сессию.
Письмо мамы к Тоне:
"7/V1-1943г. Уфа, Усольская 24.
Милая и дорогая Тонечка, вчера получили
твою телеграмму. Спасибо, дорогая. Последняя Юрочкина ночь была
спокойная.- он умер у меня на руках в сознании, что я с ним,
со спокойным спящим лицом. Николавна, которая больше была ему
мамой за последнее время, чем я, похоронила его так, как ей
этого хотелось. Все расскажем подробно, когда приедем в Москву;
я надеюсь уже скоро.
Я хотела бы, чтобы ты передала все дела
моей квартиры Елене Алексеевне Бычковой. Она энергичная и может
быть ей удастся добиться свидания с требуемым начальником. Для
меня чрезвычайно важно иметь квартиру по приезде в Москву, чтобы
не мыкаться с ребятами по разным общежитиям и углам. Съезди
к ней, посоветуйся, передай ей все, что у тебя есть в смысле
бумаг; я уверена, что она добьется того, чего ни ты, ни я (тем
более!) не смогли бы добиться. Не стесняйся деньгами. Пришли
мне срочную телеграмму ( правда она дойдет до меня дней через
пять ), я телеграфом вышлю деньги. Я теперь не высылаю, так
как это еще не проданные вещи, а деньги уплывут в два - три
дня, если реализовать заранее.
Напиши мне в каком состоянии квартирные
дела. Живет ли кто-нибудь в нашей комнате? Если живет - что
с вещами? Мы намечаем свой отъезд в конце сентября, но может
быть мне придется ехать и в начале августа, а может быть даже
в июле. Все зависит от очень многих обстоятельств. Как можно
скорее съезди к Елене Алексеевне и как можно скорее напиши мне.
Крепко тебя целую и обнимаю.
Твоя Ирина Борнеман."
|
В июне из Москвы пришло письмо от Елены Алексеевны
Бычковой - матери моей подруги Ляли.
"Уфа, ул. Усольская 24, Ирине Дмитриевне Борнеман.
Москва 13/VI-43 г.
Милая, родная Ирина Дмитриевна!
Получила Ваше письмо с жутким известием. Бедный Юрочка. Я знаю,
как тяжело Вам и очень жалею, что мы не вместе.
Дорогая Ирина Дмитриевна, я думаю, что Вам
нужно ехать в Москву. На пайке здесь, конечно, никто не живет.
Каждый что-то комбинирует, что-то меняет, продает и таким образом
изворачивается. Так живет вся Москва.
Что же касается Вашей квартиры, то этот
вопрос может разрешиться только с Вашим приездом сюда. У Вас
очень много веских оснований, чтобы добиться восстановления
квартиры, и одно из них - девочки погибшей матери, два брата
которых воюют на фронте. Они Ваши неотъемлемые иждивенцы.
Конечно Вы опоздаете с огородом здесь. Жаль,
что Вы не писали раньше о том, что собираетесь ехать, а то бы
я смогла Вам забронировать участок земли. Я бы его засеяла и
вскопала, а Вам бы пришлось только ухаживать. Но теперь уже
слишком поздно, как с самой посадкой (весна у нас необычно ранняя
в этом году), так и с участком - всё уже разобрали.
Милая Ирина Дмитриевна, я с большой радостью Вам помогу, если
конечно что- нибудь уродится. У меня есть один участок, примерно
120-130 кв.м, засаженный картофелем; второй кусочек земли, примерно
100 кв.м около дома, где только овощи; и, кроме этого, я записалась
на коллективный огород. А Ляля с завтрашнего дня работает в
совхозе, где будут платить одну треть овощами. Таким образом,
дай только Бог хорошего урожая, у нас на зиму кое-что и наберется.
Еще раз повторяю, что я с большой радостью разделю с Вами то,
что будет у меня.
Вы, конечно, всё взвесьте - все за и против,
но мой добрый совет - не размышляя ехать скорее в Москву, тем
более, что у Вас на руках уже имеется пропуск.
О себе сообщу следующее: здорова, как в
довоенное время. Поправилась совершенно, даже пополнела. Работаю
в механических мастерских; условия работы неплохие, правда ездить
приходится за город. Имею там комнату на двоих с приятельницей.
Там и живу. Дома бываю только в среду и в субботу.
Милая Ирина Дмитриевна, у меня к Вам просьба
- быть откровенной в отношении Ваших финансовых дел, и если
Вам сейчас необходима какая-то сумма, то я Вас еще раз прошу
- не стесняйтесь и сообщите телеграфом, и я постараюсь выслать.
Привет мой самый искренний Николаевне и девочкам.
Целую Вас крепко. Ваша Е.А. Бычкова."
|
Через некоторое время мы получили от Елены Алексеевны
перевод на 300 рублей. Узнав о нашем горе, Владимир Иванович Вернадский
тоже выслал нам 300 р. Да, в Москве у нас были надежные друзья. И мы
это еще сильнее почувствовали, когда вернулись из эвакуации. Но об этом
позже.
Полевой сезон
1943 года
После окончания сессии я уехала на практику в Белебейский
район за двести километров от Уфы. Начальник - недалекий и не очень
приятный техник-геолог среднего возраста. Ни имени, ни фамилии его я
не помню. Мы много ездили на лошадях, осматривали обнажения пород, брали
большое количество образцов. Жили где придется - то в палатках, то в
избах. В деревнях башкирские ребятишки бегали за мной стайкой, показывали
пальцами и смеялись. Причиной этому было то, что я ходила в длинных
сатиновых шароварах и казалась им полуодетой, так как у них женщины
носят такие же шаровары под юбкой.
В конце сентября кончились полевые работы, и надо
было возвращаться в Уфу. Железнодорожная станция. Деревянное здание
до отказа набито желающими уехать. Сесть негде. Билетов нет. Поезда
только проходящие, все вагоны переполнены, и проводники никого не сажают.
Стою уже несколько часов. Ноги гудят. Наконец освободилось место на
вокзальной скамейке, и я уселась на него без всякой надежды уехать сегодня
или завтра и счастлива хоть тем, что сижу. Моим соседом оказался молоденький
лейтенант, ехавший с фронта за пополнением солдат. Он был один из немногих,
кому продали билет. Мы разговорились. Разговор был грустным- о делах
на фронте, о наших потерях, о том, что на передовую шли почти не обученные
солдаты - вчерашние школьники, которые погибали с криком "мама".
Все это было очень печально.
Наступила ночь. Я задремала. Вдруг послышался стук
колес приближающегося поезда, на котором к моему сожалению должен был
уехать лейтенант. С ним в этой толчее было спокойнее, чем одной. Я не
двинулась с места - все равно без билета не сядешь.
- Давай я попробую тебя отправить, - предложил мой новый знакомый. Он
схватил мой рюкзак, и мы выбежали на перрон. Все вагоны заперты. Просьбы
и мольбы через закрытые двери на проводниц не действуют. А поезд вот-вот
отойдет. Тогда лейтенант сказал:
- Поезжай-ка между вагонами, а то просидишь тут неизвестно сколько.
- И с этими словами он помог мне взобраться на узенькую площадку у торца
вагона над буфером, подал рюкзак, махнул рукой и исчез в темноте.
Поезд сразу же тронулся, и тогда я увидела, что являюсь не единственной
обитательницей этого "пассажирского" места на открытом воздухе
шириной в тридцать сантиметров и длиной не более метра: тут уже сидела,
свесив ноги, здоровенная баба с мешком, которая сначала встретила меня
в штыки.
- Ну куды лезешь? Не видишь что ли, что тут сидять? - Но потом смилостивилась
и более добродушно продолжила:
- Ну ладныть, дочка, доедем как-нибудь. Чай в тесноте, да не в обиде.
И мы ехали, сидя на холодной железной приступке, вцепившись друг в друга
и в поручни, и изо всех сил старались не сорваться под колёса - между
вагонами не было соединительной площадки и гофрированных стенок, образующих
как бы маленький коридорчик для перехода из вагона в вагон. Ночь была
холодная. От встречного ветра леденели руки. Полная темнота. Шум и лязг
прямо под ногами. Страшно. И в дополнение к этому на одном из полустанков
к нам пытался влезть какой-то пьяный верзила. Он ругался, кричал и грозился:
- Ишь, понасели тут всякие! Сейчас вот, как расшвыряю вас всех к чертовой
матери...
При этом он схватил нас обеими руками, стараясь стащить под вагон. Мы
визжали, как резаные, цепляясь за наше временное прибежище. На шум появился
милиционер, каким-то чудом оказавшийся на этом забытом богом полустанке,
и снял пьяного с уже тронувшегося поезда, а нас оставил в покое, хотя
ездить между вагонами не полагалось никому.
Наше путешествие, продолжавшееся шесть часов, окончилось благополучно.
С рассветом поезд прибыл в Уфу.
Добираясь от вокзала до дома, я размышляла о том, что завтра же поеду
в соцгород устраиваться в институтское общежитие, и что занятия уже
начались, и что придется наверстывать упущенное. Но назавтра никуда
ехать не пришлось, так как в Уфе в это время лихорадочно собирались
в Москву.
Отъезд в Москву.
Отъезд был намечен на следующий день, и мама была
очень обеспокоена моим отсутствием. Но вот я здесь. Значит всё в порядке.
Только уже не успеть съездить в соцгород, чтоб взять в деканате документы
и распрощаться с друзьями. Ну что ж поделаешь. Придется писать из Москвы.
А в Уфе, оказывается, давно уже шли разговоры о
скором отъезде. Только я об этом не знала, так как все время путешествовала,
постоянного адреса не было и писем я не получала. А мама еще в августе
писала Тоне:
"30/VIII - 1943г. Уфа, Усольская 24.
Милая, дорогая Тонечка, мы выезжаем из Уфы
между 15 и 20 сентября. Очень хотелось бы, чтобы ты нас встретила.
Я написала и Елене Алексеевне. Так хорошо было бы увидеть в
Москве родные лица - тебя и Лялю.
Не знаю удастся ли Жене поехать со мной; может быть она поедет
с Нефтяным институтом, который переезжает примерно в эти же
сроки.
У нас все здоровы. Будем пытаться привезти картошку с огорода.
Крепко целую. До скорого свидания.
Твоя Ирина Борнеман."
|
На другой день после моего приезда с поля все мы
- Николавна, Ася, Леля, мама и я едем с вещами на вокзал и оттуда отправляем
телеграмму:
"Телеграмма срочная из Уфы.
Москва Мархлевского 16 кв 17 Зайцевой Выезжаем двадцать шестого
восемьдесят девятым бис = Борнеман"
|
Грузимся уже не в телятники, а в настоящие пассажирские
вагоны и отправляемся домой. В Москву!
Но только все-таки очень плохо, что я не успела съездить в институт.
И каковы же были мое удивление и радость, когда на второй день пути,
выйдя погулять на какой-то большой станции, я встретила на платформе
своих студентов, которые ехали в соседних вагонах. Оказывается Нефтяной
институт возвращался в Москву этим же эшелоном.
Едем четыре дня. По дороге наш поезд прицепляют к составу Мединститута
и меняют номер. Мы посылаем вторую телеграмму:
"30/1Х - 1943г. Телеграмма из Куйбышева.
Москва ул Мархлевского 16 кв 17 Зайцевой
Едем пятьсот первым вагон 2992 эшелоном мединститута =
= Борнеман."
|
В Москве нас встречают друзья. Эвакуация кончилась.
Позже мы узнали, что после нашего отъезда из Уфы там начался настоящий
голод, и половина жителей Усольской улицы вымерла.
|