Зима 1941-42 года.

Летом сорок первого года в Уфе с продуктами было довольно сносно: кое-что покупали в магазинах, функционировал базар. Но дальше становилось все хуже и хуже. Базар прекратил свое существование, в магазинах по карточкам почти ничего не выдавали, кроме хлеба. Да и хлеб не завозили по несколько дней. Толпы людей стояли после рабочего дня на морозе у магазинов до двенадцати часов ночи и уходили с пустыми руками.

Самое трудное было прийти домой к голодным детям, которые не спали в ожидании нас, и сказать, что хлеба опять нет. Они принимали это известие безропотно, стараясь скрыть набегавшие на глаза слёзы, молча поворачивались лицом к печке и зарывались с головой в одеяло.

Изредка у нас на работе продавали пироги с картошкой, за которыми выстраивалась огромная очередь. Я стояла час-полтора, чтобы купить два куска пирога (больше не давали) и отнести их домой детям. После этого получала нагоняй от начальства.

Письма мамы к Тоне:

Девочки тоже старались вносить посильную лепту в добывание пищи: где-то находили солому от проса, выбивали оттуда оставшиеся зернышки, приносили их домой, лущили, и Николавна варила жидкую пшенную кашу на воде. Иногда они ходили на мясокомбинат в очередь за костями. Кости были с сильным душком и, прежде чем варить, надо было долго вымачивать их в марганцовке.

Спасаясь от голода, дети откуда-то раздобывали и ели жмых, жевали парафин, добавляя в него размельченный грифель цветных карандашей - так было интереснее: у каждого была жвачка разного цвета. Испытывая постоянное чувство голода, они жевали все, что было можно.
По воскресеньям мама будила меня чуть свет и, взяв саночки, мы отправлялись путешествовать по окрестным деревням в надежде выменять спички и жалкие остатки одежды на картошку, яйца или хотя бы какие-нибудь продукты. Но чаще всего эти походы не увенчивались успехом. В деревнях не голодали; а, как известно, сытый голодного не разумеет. Во многих домах были коровы, и все имели огороды. Деревенские, уже достаточно обогатившиеся за счет эвакуированных, не нуждались в наших старых тряпках. Итак, проходив с раннего утра до глубокой темноты, мы, голодные и уставшие, возвращались домой с пустыми руками.

Только однажды нам здорово повезло. Отойдя ранним морозным утром от города всего километра четыре и встретив по дороге воз, груженный капустой, мы робко, без всякой надежды на успех, попросили возчика продать хоть один кочан. Он неожиданно согласился и уступил целых четыре по государственной цене. Радости нашей не было предела. Правда кочаны были маленькие и насквозь промороженные. Но мы счастливые сразу же вернулись домой с нашей добычей, спеша обрадовать свою голодную братию; и Николавна принялась варить щи. Щи были постными и сладковатыми (из-за того, что капуста была мороженной).

В другой раз маме удалось где-то по случаю приобрести пуд неочищенного овса. Это тоже было радостным событием в нашей голодной жизни: в течение целого месяца можно было пить густой навар от томленого в печке овса. Чая не было. Изредка его выдавали по карточкам, но мы его не пили. Это был обменный фонд - за пачку плиточного чая давали 2,5 фунта башкирского деревенского масла. Вместо чая заваривали собранный мною в экспедиции шиповник. Этот витаминный напиток поддерживал в нас бодрость.

Если мы не шли с мамой по деревням, то я отправлялась одна с остатками нашей одежды на воскресную толкучку и долго стояла на морозе, держа напоказ вещи, которые надо было обменять на картошку, масло, соль. Иногда это удавалось, иногда нет.

Мы променяли в первую зиму все, что привезли с собой из Москвы. Остались только в том, что носили на себе. Я ходила в выцветших байковых лыжных шароварах, фланелевой кофте и в ватнике; на ногах портянки и рабочие ботинки сорок второго размера (при том, что я ношу тридцать пятый) с лихо загибающимися кверху носами; на голове старый шерстяной платок, который как-то раз примерз к щеке, когда я ветреным морозным вечером возвращалась с работы домой. Снимая его, я сдернула вместе с ним кожу со щеки, даже не почувствовав боли.

Ася и Леля оказались в Уфе в летней одежде, так как ехали к нам в Москву только на лето, прихватив с собой лишь теплые кофточки. Шубки и другие теплые вещи, о которых так беспокоилась их мама, до нас так и не дошли. Выручила Николавнина бархатная шуба на лисьем меху, которая существовала у нее как праздничный наряд для посещения церкви по великим праздникам. Из бархатного верха сшили обеим девочкам по зимнему пальто, а из лисьего меха вышли отличные зимние сапожки. Привезенные с собой чулки быстро порвались, а новых купить было негде. Поэтому всё свободное от школы и от уроков время дети проводили за ремонтом чулок, используя вместо штопки нитки, полученные от распускания совершенно не поддающейся починке рвани.

Кроме этой работы, в обязанности Аси и Лели входило: пилка дров и обеспечение дома водой, так как мы с мамой приходили с работы только к ночи, а у Николавны были больные ноги. И маленькие девятилетние девочки по несколько раз в день ходили с ведрами на коромыслах под гору на речку Белую. Помимо своего прямого назначения, коромысла еще выполняли роль орудий защиты от нападения мальчишек: с ними можно было так раскрутиться, что приблизиться к обороняющимся не было никакой возможности.

Зимы были холодные. Морозы доходили в Уфе до сорока пяти градусов. Дом и печь были стары, требовали ремонта. Но войну не до этого. Неисправная печь брала очень много дров - двенадцать кубометров в зиму - и всё равно плохо держала тепло. Часто мы спали в шубах и валенках, сгрудившись на топчанах вокруг печки, и всё равно всю ночь напролет дрожали от холода. Вода в ведре промерзала насквозь.
На электричество в войну был строгий лимит. Поэтому лампочка загоралась очень редко. Керосиновая лампа требовала слишком много керосина, и в целях экономии люди сооружали коптилки - в маленький пузырек из-под лекарства наливали керосин, в горлышко опускали шнур или скрученную вату, вместо фитиля. Вот и все освещение. При нем и ели и читали, и делали уроки. При нем же справляли мое восемнадцатилетие. Были даже гости - Халезовы, семья которых тоже оказалась в Уфе в эвакуации. И пирог был в этот торжественный день. Размер его, правда, не превышал маленькую десертную тарелку, и испечен он был из ржаной муки с луковой начинкой. Но как же было вкусно это дымящееся на сковородке чудо, разделенное на десять частей, каждая из которых была не толще ломтика хлеба.

Помню и еще один праздничный день в эту зиму. Как-то после работы я была приглашена в оперный театр. Московский театр оперетты показывал там "Сильву". В помещении не топили. Мы сидели в зимних пальто и всё равно дрожали от холода. Изо рта шел пар. А на сцене пели и танцевали в своих легких нарядах артисты. Мороз пробирал по коже, глядя на них. Других праздников я не помню.

Большую часть суток мы с мамой проводили вне дома. Вставать приходилось в шесть утра. За ночь печь выстывала, и в комнате было очень холодно. Наскоро выпив подогретый на керосинке настой шиповника и съев по ломтику хлеба, мы отправлялись на работу за пять километров от дома. Первая часть пути шла под гору, а затем с небольшим уклоном вверх, и поэтому на дорогу мы тратили больше часа. По вечерам после работы несколько часов стояли за хлебом и домой приходили только спать.

Первое время по приезде из Ишимбая Страхов по инерции пытался использовать мой труд до поздней ночи. Когда кончалось рабочее время, и все расходились по домам, он говорил мне:
- Женя, пойдите, пожалуйста, ко мне домой, возьмите у моей жены флягу для керосина, купите керосин, отнесите жене, а потом можете быть свободны.
Или:
- Вот Вам деньги, купите пять килограммов картошки на рынке и отнесите мне домой.

А надо сказать, что дом, где жил Николай Михайлович, находился за 2,5 километра от работы, но совсем в противоположную сторону от моего дома. На выполнение таких поручений уходило часа два-три. А потом еще на дорогу домой больше часа. Но это продолжалось недолго, так как моему терпению пришел конец, и я заявила, что только в поле может быть ненормированный день, а здесь в Уфе у каждого семья и свои дела, и что, если так будет продолжаться, я перейду работать к другому начальнику - Сергею Галустовичу Саркисяну, который уже давно меня приглашает. После этой стычки Страхов перестал загружать меня своими хозяйственными делами.

Иногда у меня появлялась сдельная работа, и тогда приходилось сидеть за картами до поздней ночи. Особенно запомнилась одна ночь. В конце рабочего дня мне поручили скопировать большую карту и сказали, что работа срочная и к утру должна быть готова. Мама работала в другом здании, и я не успела ее предупредить о том, что задержусь. Наша экспедиция размещалась в Наркомате Нефтяной Промышленности, занимая на третьем этаже огромный конференц-зал, весь заставленный письменными столами. Все разошлись, а я осталась выполнять срочное задание, расположившись в дальнем углу зала. Одна во всем здании. Только внизу у двери дежурила вахтерша. Работаю напряженно. Время идет. Все стихло, и вдруг какая-то возня в зале. Крысы! Много крыс!! И такие огромные! Меня обуял ужас. Что делать?! Забираюсь с ногами на стол, становлюсь на колени и склоняюсь в три погибели над картой. Свет только верхний, видно плохо. Все время приходится приподнимать кальку, на которой копирую, и рассматривать оригинал. Это затягивает работу. Часов у меня нет, но чувствую, что очень поздно. Тороплюсь. Крысы бегают по полу, взбираются на стулья, на столы. Вот-вот доберутся и до моего угла. Страшно. Стараюсь не смотреть на них спешу. Сделано больше половины работы. Ужасно хочется есть и, главное, пить. Но еды нет, а чтобы напиться, надо выйти из комнаты. Но кругом крысы! Терплю. Копирую. Работа подходит к концу.

Вдруг в коридоре гулко раздаются чьи-то шаги. Кто это?... Ведь вахтер никого не должен пропускать в здание. Оказывается это мама. Она бегом прибежала из дома, не выдержав волнения из-за моего долгого отсутствия и думая, что со мной что-нибудь случилось.

Крысы, испуганные ее приходом, разбежались и попрятались. Я жую хлеб, принесенный мне мамой и тороплюсь закончить работу. Наконец всё. Уже четвертый час утра. Мы вдвоем идем по холодному ночному провинциальному городу (такой была Уфа в то время) свои каждодневные пять километров в Старую Уфу, с тем чтоб прийти, что-то поесть, поспать часок и снова отправляться на работу.
По дороге, в одной трети пути от дома, стояла старая церковь и рядом с ней хлебопекарня. Это было мучительное место - оттуда так вкусно пахло свежим горячим хлебом.

Помню еще такой случай. Опять была сдельная работа, и я, уставшая и голодная, во втором часу ночи шла по пустынной улице домой. Шла и спала. От голода и усталости всегда хотелось спать на ходу. Неожиданно по глазам ударил яркий свет фар. Грузовая машина на полной скорости мчалась на меня... Все! Конец! - мелькнуло в затуманенном сном мозгу. Только нестерпимо стало жаль маму. И вдруг... Звон стекол. Это шофер на полном ходу резко повернул машину и врезался в окно первого этажа деревянного дома. Страшная ругань неслась из кабины в мой адрес, а в доме проснулись испуганные люди. Я безразлично подумала: наверное изобьет меня водитель; но он не избил, и я, так и не проснувшись, продолжала свой путь дальше и опять с закрытыми глазами. Прошла мимо хлебозавода, и на спуске с горы к мосту меня схватили четверо здоровых парней лет по шестнадцати и стали обшаривать карманы ватника, которые были совершенно пусты. Тогда меня с миром отпустили. Я даже и не испугалась, потому что больше всего на свете хотелось спать.

Первое февраля сорок второго года было для нас радостным днем. Маму прикрепили к столовой научных работников, где можно было получить тарелку жидкого супа и второе. Суп съедали мы с мамой, а второе несли детям. Иногда официантка, старая интеллигентная женщина из Ленинграда, симпатизировавшая нам, наливала еще одну тарелку супа, и тогда домой относился целый обед.

В то время, когда нам стало немного легче, в Ленинграде становилось все хуже и хуже. А в конце февраля Агаша (няня Аси, Лели, Дики и Андрея) известила нас о том, что Зоя исчезла. Перед этим пропала ее собака и друг Норка, которую, по всей вероятности, съели соседи, и Зоя оставалась совсем одна. 31 января она потеряла продуктовые карточки на следующий месяц и первого февраля пошла в карточное бюро выяснять, что же теперь делать. После этого ее никто больше не видел. Вероятно она упала от слабости и замерзла, а потом была похоронена вместе со всеми ленинградцами на Пискаревском кладбище. Мы некоторое время скрывали это от детей, слабо надеясь, что вдруг Зоя все-таки найдется где- в госпитале.

Сохранилось одно из ленинградских писем того времени от друга нашей семьи и моей первой учительницы, Наталии Евгеньевны Никитиной, в котором она писала:

Я получала письма из Москвы от своих подруг - Ляли Бычковой (Крутецкой) и Тони Зайцевой. Они писали, что в Москве голодно, что они роют окопы за городом; в бомбоубежище бегать перестали и уповают на судьбу. Им было наверное еще труднее, чем нам.

Однажды я узнала, что в Москву в командировку едет какой-то мало знакомый мне человек, некто Воронов. Я отправилась к нему в гостиницу и попросила отвезти в Москву фунт башкирского сливочного масла, которое выменяла на чай - полфунта Ляле и полфунта Тоне. Он не соглашался, так как был уже перегружен всякими поручениями и посылками. У меня из глаз потекли слезы и он взял мое масло, а потом говорил маме: "Ваша дочь может уговорить и мертвого. У нее из глаз льются такие крупные слезы и такое при этом выражение лица, что отказать совершенно невозможно."
Мама написала Тоне открытку:

И вот эта весточка:

Приехав из Москвы обратно Воронов привез нам посылку от Тони - цветастую шаль. В это же время Анка прислала из Самарканда (где ее семья была в эвакуации) отрез сукна. Всё это мы тут же обменяли на продукты.

Кончалась первая суровая голодная зима в эвакуации. Весной нам стали давать земельные участки. Мы получили две сотки, которые вскопали всей семьей и посадили обрезки картошки с глазками. Может быть потому, что это были обрезки или потому, что почва была песчаной, но только урожай, собранный нами осенью с этой земли, составил всего лишь два мешка.

Письма мамы в Москву

Полевой сезон 1942 года

В июне начался мой второй полевой сезон в Ишимбае. Там с питанием было легче. Мы вдоволь ели картошку и катык (кислое молоко), купленные на базаре. Мучаясь мыслью о голодной моей семье в Уфе, я при каждом удобном случае старалась отправить с попутной экспедиционной машиной то фунт масла, то соль, которая в войну была страшным дефицитом и стоила десять рублей стакан.
Работать у Страхова надо было с утра до ночи. В этом году у нас в отряде был студент-дипломник Валя Дюдин. Мы были молодыми, и только одна работа нас, естественно, не устраивала. Поэтому мы иногда вечером пытались удрать на последний сеанс в кино. Но стоило заикнуться об этом Николаю Михайловичу, как он тут же говорил:
- Куда это вы, дети мои, направляетесь? У нас работа. Давайте-ка, давайте-ка садитесь за карту.
И нам приходилось оставаться дома. Тогда мы пошли на хитрость - стали брать в кино три билета. И только наш начальник начинал свое: - Куда это вы, дети мои..., как мы тут же в ответ:
- Николай Михайлович, а мы и на Вас взяли билет.
- Ну что же, пойти с вами что ли? , - И мы шли втроем. Но в кино на самом интересном месте он спрашивал:
- Женя, а сколько колонок Вы сегодня нарисовали?
Иногда, когда у Страхова было хорошее настроение, он, прохаживаясь по комнате, что-то напевал. У него был неплохой голос. Иногда рассказывал что-нибудь из своей жизни. Но это случалось крайне редко. Чаще - работа, работа, работа и... характер.

По деревням за маслом. Как-то отправил меня Страхов на телеге с возчиком-бабаем по дальним деревням менять свои вещи на масло. Встали ранним прохладным утром. На дворе было еще темно. Я уселась на телегу, зябко кутаясь в ватник. Бабай тронул лошадь. Надо сказать, что башкирские лошади трогаются с места только при употреблении самых крепких русских выражений. Кроме этих слов, бабай знал еще несколько других. Например, когда, взглянув на хмурое небо, я спросила:
- Бабай, будет дождь?
- Бажалуй будет, - ответил он.
- А, может быть, все-таки не будет, - с надеждой продолжала я.
- Бажалуй не будет, - равнодушно произнес бабай и надолго замолчал.
На наше счастье тучи рассеялись. Стало припекать солнце. Ехали по выжженной степи, и бабай тихонько напевал свои монотонные песни на непонятном мне языке. Я, слушая их, погружалась в свои думы о том, что сейчас делается дома в Уфе, о Москве, о своих подругах, оставшихся там, и о друге, о котором ничего не знала с начала войны. Между тем солнце поднялось уже высоко. Хотелось есть.
- Бабай, как ты думаешь сколько сейчас времени? - обратилась я с вопросом.
- Моя не знай.
- Часа два будет?
- Бажалуй будет.
- А, может быть, три?
- Бажалуй три.
- Бабай, давай поедим.
- Бажалуй давай, - согласился он.
После этого "колоритного" разговора мы остановили лошадей и, расположившись на обочине дороги, начали нашу трапезу. Возчик дал лошадям сена, а я достала из рюкзака по куску хлеба и воблу. Закусив и дав лошадям немного отдохнуть, отправились дальше.
Наконец доехали до деревни. Бабай бойко вел переговоры с башкирскими крестьянами, предлагая им в обмен на масло рубашки моего начальника. За каждую рубашку давали по два фунта масла.

Мы долго путешествовали по различным деревням, и когда рюкзак был освобожден от вещей и загружен маслом, тронулись в обратный путь. Но мы заехали так далеко, что по дороге обратно нас застала глубокая ночь, и уставшие лошади не желали идти дальше. Пришлось, не доезжая до Ишимбая километров двадцать, свернуть на ночлег в татарскую деревню, где жил бабай. Подъехали к дому. Хозяин постучал в темное окно. Зажглась керосиновая лампа. Открылись двери. Мы вошли. Семья большая - человек десять. Все смотрят на меня с удивлением, о чём-то наперебой спрашивают бабая. По-русски никто ни слова.

В доме нары вдоль всей стены. На них и спят и едят. Напротив нар в углу большая печка, в которую вмазан котел; в нём варят похлебку и кипятят бельё. Вся семья, мал-мала- меньше, больна трахомой - глаз не видно, сплошные отёки и язвы.

Стали сажать меня есть за общую огромную миску (а вернее таз), поставленную на нары, вокруг которой, поджав под себя ноги, расположилась вся семья. Бабай что-то сказал по-своему; я поняла только слово "инженер", после чего мне дали отдельную миску. Поели похлебку, убрали с нар посуду и стали укладываться спать все вповалку на эти же нары. Но я взяла свой спальный мешок, вышла на скотный двор и на ощупь расположилась на каких-то досках. Пахло навозом, мычали разбуженные коровы и блеяли овцы.

Поездка в Уфу. Страхов отпустил меня на несколько дней в Уфу. Выменяв на какую-то старую одежду два пуда картошки и две литровые банки соли, я взвалила на себя огромный рюкзак и отправилась на станцию. Билетов не было, и пришлось ехать зайцем. В вагоне висел сизый дым, и резко пахло самосадом. Разговорились с соседями по лавке. Пожилые мужчины по- отечески опекали меня. Вдруг контроль. Куда деваться? Ссадят на полустанке, и куда же тогда с картошкой? Соседи посоветовали: "Беги, дочка, спрячься в уборной". Я послушалась доброго совета. Контроль миновал, и я вернулась обратно. Рюкзак был на месте; добрые люди присмотрели. Позже обнаружилось, что из его карманов пропали банки с солью.

К Уфе подъезжали ночью. Я боялась, что так поздно не будут ходить трамваи до центра города, и тогда, чтоб добраться до дома, пришлось бы идти, вместо пяти, двенадцать километров. Решила сойти с поезда, не доезжая Уфы, на станции Белой. Оттуда до дома километров восемь-девять.

Было двенадцать часов ночи. Тьма такая, что хоть глаз выколи. Кругом ни души. Я шла по узкой тропинке вдоль реки. Справа - река, слева - крутой обрывистый берег. Рюкзак давил на плечи. Когда уставала, прислонялась спиной к стенкам обрыва и стояла минуту - две, потом медленно двигалась дальше. Прошло больше двух часов, пока я доплелась до улицы, которая круто поднималась в гору, вела в старую Уфу. А там свернуть в боковую маленькую улочку и вот она - наша Усольская. Весь этот путь составлял около километра. Но сил уже не было. Мучительно хотелось есть. Ноги подкосились, и я под тяжестью своей ноши уселась на землю. Мимо шел какой-то здоровенный мужик.
- Дяденька, помогите донести мешок в гору,- взмолилась я.
- Еще чего! - рявкнул он и прошел мимо. От голода и бессилия у меня из глаз полились слёзы. Сижу и реву. Улица пуста. Вдруг подходит ко мне маленький щуплый старичок и спрашивает:
- Дочка, ты что тут сидишь одна ночью?
- Да вот, рюкзак не могу поднять.
- Ну давай я тебе дотащу его, - сказал он и, взвалив два пуда картошки на свои щуплые плечи, добрый старик помог мне подняться в гору.
- Ну вот, дочка, дальше тащи сама. Сможешь?
- Смогу.
Оставалось уже немного. Свернуть в улицу направо, потом налево и дома. В три часа ночи я постучала в ворота. Все спали и не услышали сразу. Наконец заскрипела дверь в доме, и мамин сонный голос спросил:
- Кто там?
- Это я, мама.
Ворота открылись. Тут ноги мои подкосились, и я упала. Отлежавшись два дня дома, возвратилась в Ишимбай.

Маршруты из Ишимбая. Остальную часть лета наш отряд проводил в поездках по другим нефтяным месторождениям Башкирии.

Однажды поехали на двух телегах на какую-то далекую буровую. Страхов - с бабаем, я - с молодым возчиком-татарином совершенно разбойничьего вида: брови черные сходятся на переносице, глаза дикие! Он сразу же погнал лошадь, и мы намного опередили другую повозку. Думаю - ну пропала! Вдруг на крутом повороте из-за большой скорости телега перевернулась. Я оказалась под телегой. Когда опомнилась, увидела над собой испуганное лицо татарина. Он заботливо помог мне встать, и пока я, сидя на обочине, считала свои синяки, подоспел Страхов. Два дня жили в палатке. Местные жители поинтересовались, в чём же мы спим; а когда узнали, что в спальных мешках, о которых мы никогда не слышали, то долго смеялись и вечером пришли целой толпой смотреть - что это за мешки, и как же мы будем в них залезать.

По возвращении в Ишимбай мы получили паек - тухлую свинину, в которой уже завелись черви. Бабай отдал мне свою долю, так как мусульмане не едят свинину. Мы помыли ее в марганцовке, сварили и съели.
Ездили как-то в Стерлитомак, где надо было посмотреть керн по нескольким скважинам. В то время это был маленький провинциальный городок. На скамеечках перед палисадниками сидели досужие кумушки, которые лузгали семечки, искали друг у друга в голове и сплетничали.

Погода была дождливой. На большей части территории Башкирии почва глинистая, а в Ишимбае и Стерлитомаке особенно. Поэтому грязь была непролазная, и я в своих сапогах сорок второго размера чувствовала себя, как муха на липкой бумаге и даже хуже. Стоило только сойти с крыльца, как сразу же попадешь в липкое месиво. При попытке сделать шаг, скажем левой ногой, она вынималась из сапога, и приходилось, балансируя на одной правой и изгибаясь назад, вытаскивать двумя руками застрявший сапог. Пока его вытащишь и оденешь, другая нога настолько прочно засасывалась грязью, что следующий шаг сделать было еще труднее. Таким образом, на прохождение пятидесяти - ста метров иногда уходило полчаса.

В Стерлитомаке я продала свои выходные туфли на высоком каблуке, подаренные мне мамой после окончания девятого класса, которые я так ни разу и не успела надеть. Здесь они были совсем не нужны. На полученные за них деньги купила два фунта масла и два стакана соли, которые по приезде в Ишимбай, с первой же оказией отправила в Уфу.

Помню многодневную поездку со Страховым и с отрядом Константина Романовича Чепикова по южному Уралу. В отряде была жена Чепикова - геолог и практикантка Московского Нефтяного Института Валя Никитина. С нами же путешествовала пятилетняя дочка Чепиковых.

В крытом кузове машины стояли две раскладушки, стол; сиденьями служили свернутые спальные мешки. Валя читала"Преступление и наказание" Достоевского. Дочитала и передала мне. Машину трясло по разбитым дорогам, буквы прыгали, а я не могла оторваться. В результате самым сильным впечатлением от этой поездки была прочитанная книга. Все красоты дороги остались незамеченными. Останавливались не надолго, осматривали обнажения пород, брали образцы и ехали дальше. С этой поездки началась моя дружба с живой и всем интересующейся Валей.

Наконец кончилось и это лето, и в конце сентября отряд возвратился в Уфу. О жизни в Уфе в мое отсутствие можно получить представление из письма мамы к Тоне.

Тоня Зайцева