ДОРОГА ДЛИНОЮ В ЖИЗНЬ

"Уметь наслаждаться
прожитой жизнью -
- значит жить дважды."
Римск. поэт Марциал
(40 -104г)

Годы летят. Уходят друзья и более старые, и более молодые. Все чаще приходят воспоминания из детства, юности, молодости.
Если взглянуть на жизнь, как на канву, не вглядываясь в подробности узора, вышитого на ней ковра, то она кажется очень короткой. Только недавно было детство в Ленинграде, много родных, большая квартира, вечера заполненные музыкой, чтением... Где все это? Куда так быстро ушло?

Но если всмотреться в прошлое подробнее, то, боже мой, какая же она длинная, разнообразная, заполненная и счастьем, и горем, и страданием эта наша жизнь.

Но все уходит, уходит... И остаются лишь воспоминания. Но ведь это тоже богатство, да еще какое богатство! Когда погружаешься в них, то проживаешь заново всю свою жизнь. Это так интересно!

РАННЕЕ ДЕТСТВО

По радио раздаются звуки меланхолической серенады Чайковского и я под певучие звуки скрипки уношусь в далекое детство.
Вечер. Квартира на набережной Невы. Мы, дети - Андрей, Дика и я сидим не шелохнувшись в глубоких кожаных креслах и слушаем музыку. Зоя и Манечка (Манечка - Мария Александровна Корнилович, сестра дедушки Андрея Александровича Борнемана) играют в четыре руки на рояле, папа на виолончели, знакомая Зои на скрипке. От этих звуков становится грустно, хорошо и они куда-то уносят далеко-далеко ввысь, в какие-то волшебные дали, а сами становятся все тише, тише..., глаза слипаются... Папа поднимает меня на руки и несет спать в детскую.

Хочется сказать, что в нашем доме часто звучала музыка. У Зои и у папы был абсолютный слух. Кроме того, Зоя, окончив филологический факультет Петербургского Университета, имела еще и консерваторское образование.

Отдельные воспоминания раннего детства

Ленинград. Первые воспоминания в три года. Квартира на Черной речке в большом двухэтажном деревянном доме. Я с нашим соседом по дому - Артуром Самуиловичем Штаммом возвращаюсь из парка, где мы кормили, плавающих на пруду лебедей. Входим в столовую. За большим длинным столом сидит за самоваром вся наша семья: дедушка Андрей Александрович Борнеман только что вернувшийся из Германии, где он был в командировке, бабушка Евгения Павловна, мой папа Борис Андреевич, его сестра Зоя Андреевна, ее муж и одновременно мамин брат Сократ Дмитриевич и моя мама. Дедушка берет меня на руки и говорит:
- Вот ты какая большая выросла.

Больше я дедушку не видела. Через некоторое время он снова уехал по своим служебным делам в Германию и там вскоре умер; позже бабушке прислали урну с его прахом.

Городская фотография. Мама привела меня, чтобы сфотографировать в маечке и трусиках (в нашей семье в таком виде уже были сфотографированы мои двоюродные братья - Дика и Андрей), но я категорически запротестовала, когда с меня начали стягивать платье, думая, что меня привели к врачу, которого я страшно боялась, и закатила такую истерику, вырываясь из маминых рук, что пришлось одеть эту капризную девчонку, дать ей в руки куклу для успокоения и сфотографировать заплаканную и надутую, но в платье.

В фотоателье с куклой. 1927 г.

В 1928 году мы переезжаем на Французскую набережную (потом она стала называться набережной Жоресса, а еще позже набережной Кутузова). Старинный двухэтажный дом постройки 1830 года стоит на слиянии рек Невы и Фонтанки и занимает целый квартал. В свое время он предназначался для прислуги Зимнего дворца.

Квартира располагается на бельэтаже. Из окон открывается прекрасный вид на Неву, Петропавловскую крепость и Военно-медицинскую академию.

Наша семья живет вместе с семьей маминого брата Сократа и папиной сестры Зои. У нас семь комнат, большая передняя и большая кухня с черным ходом, которую через два года власти конфисковали и сделали из нее отдельную квартиру, а передняя стала служить кухней, где была огромная плита, шумели примуса и коптили керосинки.

В левой части длинного коридора находились комнаты мамы, ее младшей сестры Анки и наша с Юрой детская; около двери в детскую стояла табуретка с тазом и большим фарфоровым кувшином с синим тонким рисунком, из которого няня по утрам поливала нам на ладошки и мы с братом умывались, как котята.

В правой части коридора - большая комната Сократа и Зои, разделенная шкафами на две - спальню и столовую, детская Андрея и Дики, а на антресолях в самом конце коридора - комнаты папы, бабушки, а также туалет и ванная с окошком под потолком, выходящем в папину комнату. Помню, когда мама купала меня, я всегда звала папу, чтоб он посмотрел как я замечательно плаваю, а потом, во время мытья, мечтала о том, что когда я вырасту то буду не больше, ни меньше, как царицей, при этом спрашивая маму: "А ты хочешь быть царицей?" И очень удивлялась, слыша мамин отрицательный ответ. Ну как можно было не хотеть стать царицей, думала я, вспоминая бесконечные нянины волшебные сказки.

Я с Дикой в нашей детской. 1929 г.

В доме было три прислуги: Агаша, которая с молодых лет жила у бабушки и воспитывала Зою и моего папу, няня София Александровна и Николавна, перешедшая к нам с Черной речки от Штаммов, на роль кухарки, так как старенькая няня не справлялась со всем хозяйством.

Раньше наша няня была нищенкой и стояла на паперти, прося милостыню. Перед тем , как я родилась мама, проходя мимо церкви, подошла к ней и предложила занять должность прислуги в своем доме, на что та с радостью согласилась. Когда-то у нее была семья, потом муж и сын умерли и в пятидесятилетнем возрасте она осталась без средств к существованию. Это была маленькая, худенькая старушка с седыми волосами, собранными в тощий пучок на затылке, и с добрым лицом. С тех пор, как няня поселилась у нас, она стала полноправным членом нашей семьи; была добрая и ласковая. И я, и Юра очень любили ее.
Ежедневно перед сном няня звала нас: "Идите молоко пить". Я в детстве всегда думала, что "молокопить" - это одно слово и например на вопрос: "Что ты сейчас будешь делать, отвечала: "Сейчас помолокопью и пойду спать".

Зимой по ночам, когда мы ложились спать, няня зажигала в углу детской лампадку у иконы, прислонялась спиной к протопленной печке и тихим неторопливым голосом рассказывала сказки о прекрасном принце, о принцессе, которая плавала посреди озера на лодке с бубенчиками, о злой бабе-яге, поджидающей ее на берегу, и еще о многом и многом таинственном и интересном.

Мне немного страшно, но рядом добрая няня, которая не даст в обиду. Под ее тихий монотонный голос глаза слипаются и мы погружаемся в сон.

Утром просыпаюсь рано. Няня и Юра спят. Я смотрю на потолок над окном, где движутся тени прохожих и с улицы раздается стук каблуков о тротуар - это люди спешат на службу. Лежу и думаю, как я когда-нибудь вырасту и тоже буду одна ходить по улице. Так хочется поскорее быть большой.

Лето 1928 года мы проводим на даче в Ораниенбауме с няней и Николавной. Мама работает и приезжает к нам, нагруженная продуктами, только на выходной день. Из этого лета осталось в моей памяти три события:
Дети бежали на перегонки. Остановились. И здесь я в первый раз обнаружила, что в груди бьется сердце. Возглас:
- Ой! Послушайте, как у меня бьется сердце! А у тебя бьется? А у тебя тоже бьется? - спрашивала я с удивлением у всех детей. Один мальчик постарше сказал, что сердце всегда бьется, и после этих слов закипел жаркий спор. Я настаивала на том, что сердце бьется только тогда, когда люди бегают, а вообще оно молчит. И когда взрослые, к которым мы направились, чтоб рассудить спор, сказали, что мальчик прав, я была поражена.

Запомнилось, как чья-то мама ругала меня за какую-то ссору и кричала: "Вот я скажу твоей маме, какая ты гадкая девчонка!" И я в это время чувствовала себя ужасающей грешницей.

Последнее воспоминание было ярким и очень страшным. Это случилось накануне выходного дня. Вечером должна была приехать мама. Днем мы с Юрой, которому было два с половиной года, играли на кухне. Николавна поставила варить картошку на примус и куда-то вышла. Няня тоже где-то замешкалась. Юра возился с дровами, лежавшими возле плиты. Подкинутое им полено попало в кастрюлю с кипящей картошкой и весь кипяток, из опрокинувшейся кастрюли, вылился ему на голову и грудь. Раздался ужасный вопль, на который в кухню вбежала, жившая с нами на даче, дочка маминых знакомых шестнадцатилетняя Шура Поруцкая. Она растерялась, схватила ребенка в охапку и стала успокаивать, прижимая к себе. Рубашечка и шерстяная кофточка, которые были одеты на нем, прилипли к ошпаренному тельцу и, когда подоспели няня с Николавной и стали раздевать его, то вместе с одеждой снялась кожа с груди и с правой ручки. Это было ужасно. Я все это помню. Душераздирающий крик Юры стоял до самого вечера. Плачущая няня, держа его на руках, ходила по комнате из угла в угол. Ближе к вечеру испуганная Николавна отправилась на станцию, чтоб встретить маму и хоть немного подготовить ее к обрушившемуся несчастью. Уже темнело, когда наконец приехала мама и, не присаживаясь, тут же схватила Юру, который кричал не переставая, и они с няней повезли его в Ленинград. В два часа ночи Юру вместе с мамой положили в больницу. У него было ошпарено все лицо, грудь и одна рука. Болел он около полугода. Два первых месяца пролежал в больнице, где его кормили и поили через соску, так как все лицо было сплошной коркой и ребенок не мог открыть рта. Сначала жизнь этого маленького человечка была под угрозой. Хотели даже делать пересадку маминой кожи. Но в конце концов все обошлось. Потом мама еще четыре месяца возила его на перевязки. После этого на лице не осталось никаких следов, а на груди и руке сохранились на всю жизнь страшные стянутые шрамы.

У Юры, появившегося на свет 29 сентября 1925 года, с рождения была недоразвитая щитовидная железа. Поэтому он плохо и медленно развивался. Ходить и говорить начал поздно, и потом всю жизнь говорил как иностранец, путая мужской и женский род. К каким только врачам мама не обращалась - и в Ленинграде, и в Москве, и в Киеве. Два раза он вместе с мамой лежал в больницах Ленинграда и Киева. Врачи делали все возможное, но вполне нормальным человеком Юра так и не стал, хотя был очень добрым и отзывчивым мальчиком. Его развитие, во время всей его короткой жизни, было маминым страданием и болью.
Из детских воспоминаний связанных с Юрой, была еще его болезнь, которая называлась ложным крупом. Приступы начинались обычно по ночам - страшные хрипы и удушье. На ноги поднимался весь дом. Срочно кипятили на примусе воду и приносили ее в тазах в детскую, чтоб Юра дышал паром. Когда вода остывала, ее меняли. Было тревожно и страшно. Иногда это продолжалось всю ночь.

Осень. Мы снова в Ленинграде. Ходим с няней гулять в Летний сад, который находится рядом с нашим домом. Там летний дворец ПетраI, памятник баснописцу Крылову, около которого обычно гуляли няни с детьми и на самой набережной Фонтанки - чайный домик - постройка Петровских времен.

И здесь у нас случилось происшествие - пропал Юра.
- Вот, только что был здесь и вдруг исчез. Ну куда же он мог даваться?, - недоумевала встревоженная няня.
Кинулись его искать. Я обежала вокруг Чайного домика. Нет нигде. За чайным домиком на набережной была сломана решетка.
- Уж не упал ли он в воду? - испугалась няня.
Она быстро отвела меня домой и они вместе с мамой (благо это был выходной день и мама была дома) побежали искать Юру. Обежали весь Летний сад. Нет, нигде нет ребенка. Вконец отчаявшаяся мама, без всякой надежды найти его, спросила у, шедшей навстречу ей по набережной Фонтанки, женщины:
- Вам не попадался здесь маленький мальчик? -
И к маминой радости она ответила:
- Как же, попался. Иду, вижу бежит ребенок и плачет. Я спрашиваю его: - Где твоя мама? - А он молчит. Тогда я отвела его в милицию.

Мама отправила няню домой, а сама поспешила в милицию, где и нашла плачущего Юру.

Иногда мама брала меня с собой в гости к Вернадским или к Фаворским. Владимир Иванович и Наталия Егоровна Вернадские всегда вели с мамой серьезные разговоры, не обращая на меня внимания. Зато у Фаворских было очень интересно. У академика Алексея Евграфовича Фаворского было трое детей: Марина, Ирина и Алеша. Все были молодыми и веселыми. Помню, как меня сажали на стул, завязывали глаза и говорили, что сейчас я полечу на самолете. И я действительно испытывала ощущение полета. При этом Алеша говорил:
- Держись крепче, ты уже под потолком. -

И в тот же миг я стукалась головой о потолок. Позже, когда я стала постарше мама рассказала мне, что это был не потолок, а книжка приставленная к моей голове и что поднимали меня на стуле не до потолка, а только слегка приподнимали над полом. Но тогда я была в полной уверенности, что взлетала высоко и поэтому вцеплялась в сидение стула обеими руками, чтобы не сорваться.

Я этого не помню, но Марина, которую я и сейчас навещаю, рассказала о таком диалоге, когда она подвела меня к корзинке, где была кошка с маленькими котятами и сказала:
- Посмотри какие хорошенькие котятки. Ты бы хотела, чтоб и у тебя дома был котенок? - на что я важно ответила:
- Когда я вырасту у меня будут свои дети.

Мне пять лет. Я больна корью. Меня отделили от Юры, чтоб он не заразился. Мама взяла отпуск и мы живем с ней вдвоем. Это время я вспоминаю как праздник. Мама все время со мной рядом, читает мне интересные книжки и печет очень вкусные пышки с пустотой внутри, куда кладется ложечка меда или варенья.

Неприятным для меня в эти дни было только посещение доктора Вяжлинского. Это был представительный старик с аккуратно подстриженной седой бородкой, в пенсне и с трубкой, которую он приставлял к моей спине и груди и почему-то всегда хлопал по животу и говорил "барабан". А потом еще прописывал горькие лекарства и горчичники. Это все меня страшно обижало и я его не любила и боялась. А мама, наоборот, с большим уважением относилась к Вяжлинскому, который уже много лет знал всю семью и лечил и маму, и всех ее братьев и сестер в те времена, когда они были маленькими. Мама мне рассказывала, что он лечил и царского наследника.

Я выздоровела и жизнь вошла в свою обычную колею.

Вместе со своими двоюродными братьями - Андреем и Дикой я занималась в группе немецкого языка. Нашей преподавательницей была пожилая дама, которую звали Елизавета Глебовна. Занятия были интересными. Мы играли в разные игры, разучивали немецкие песенки, что-то вырезали и клеили из цветной бумаги и даже ставили сценки на немецком языке, с которыми как-то выступили на празднике у мамы на работе в Радиевом институте. Сначала было страшно выходить на сцену, а потом расхрабрились и очень бойко торговались на воображаемом рынке, "покупая" яйца. И все это на немецком языке.
Однажды среди зимы Елизавета Глебовна сказала:

- Сегодня мы с вами будем выращивать зеленую травку. - При этом она взяла толстый войлок, вырезала из него круг и положила в глубокую тарелку. - А теперь, дети, полейте войлок водой, а потом будем сеять вот эти семена, - и она достала из своей сумочки бумажный пакетик, развернула его и дала нам. Каждый из нас взял по щепотке семян и рассыпал по мокрому войлоку. Ежедневно старательно поливали и через некоторое время на тарелке выросла нежно-зеленая газонная травка. Вот было удивительно! Не на земле, а на войлоке выросла травка!

Каждый день нас водили гулять в Летний сад. Около памятника дедушке Крылову можно было поиграть в песок. Бронзовый памятник стоял на высоком постаменте, на всех четырех сторонах которого были барельефы, изображающие сцены из басен. В то время, как мальчишки играли в войну, я обходила вокруг памятника и внимательно рассматривала все детали. Это никогда не надоедало. На другом конце Летнего сада, около выхода к Инженерному замку, был (да и сейчас есть) пруд, на котором плавали утки. Мы брали специально для них куски хлеба из дома и бросали крошки в пруд. Это тоже доставляло удовольствие.
Зимой на Рождество устраивали елку. Заранее мы дети вместе с мамой клеили цепи из цветной бумаги. Елка всегда была до самого потолка. На ней висели блестящие шары, цепи сделанные нами, хлопушки с подарками, конфеты, яблоки, мандарины. А верхушку венчал красивый бумажный ангел с крыльями.

В день Рождества под елкой лежали подарки от деда мороза (от мамы), а от Николавны и Няни подарки приносил Ангел и клал их в чулки, которые мы накануне вечером вешали на спинку стула около кроватей. Папа вручал подарки собственноручно; чаще всего это были интересные книги. А однажды в канун Рождества на свои именины я получила в подарок "Бармалея" Чуковского. Там были такие впечатляющие картинки, такой страшный Бармалей, что он приснился мне ночью. Этот сон преследовал меня всю жизнь: в коридоре раздавались громкие шаги, я от страха залезала под кровать, но дверь в комнату распахивалась, зажигался яркий свет и Бармалей, приподняв свешивающееся одеяло, вытаскивал меня за ногу из под кровати; при этом у него было такое ужасное лицо, что я с криком просыпалась. Во время войны, когда я была уже взрослой, мне продолжал сниться этот сон, но только Бармалей принимал облик фашиста.

На праздники к нам приезжали гости: бабушкина подруга Елена Антоновна с дочкой Милочкой и внуками - Златой, Зоей и Владиком. Елена Антоновна была пожилой красивой дамой с волнистыми темными с проседью волосами, собранными высоко на затылке под черной кружевной наколкой. Одета она была всегда в черное длинное просторное платье.
Другая подруга бабушки - Елена Порфирьевна - маленькая полная старушка с широким темным некрасивым лицом, с очень короткими прямыми непослушными седыми волосами, торчащими во все стороны, говорила басом и напоминала мне почему-то добрую жабу из сказки. В нашем доме все - и взрослые, и дети звали ее просто Елочкой.

К вечеру, когда гости собирались домой, Злата, которая была моей ровесницей и считалась подругой, наотрез отказывалась уезжать, слезно умоляя своих маму и бабушку оставить ее здесь. И тогда моя мама говорила:
- Ну что ж, Милочка, оставь ее. Пусть поживет у нас несколько дней, поиграет с Женей.
И Злата оставалась. Но когда наступало время сна, она требовала, чтоб ее тотчас же отвезли домой и закатывала страшную истерику, катаясь по полу и воя на весь дом:
- Хочу домой! Немедленно отвезите меня домой!
Ее с трудом успокаивали, поили чаем с медом и укладывали спать. А наутро снова истерика с воем, топаньем ногами и причитаниями:
- Ой, моя мамочка! Приезжай, возьми меня отсю-у-у-да! Мне здесь очень пло-о-о-хо! Я хочу домо-о-о-й.
Взрослые не выдерживали, звонили Милочке на работу и она вечером приезжала к нам за Златой. В следующий праздник повторялось то же самое, хотя она каждый раз давала клятвенные обещания, что не будет больше плакать.

В 1929 году Анка вышла замуж за профессора Военно-медицинской Академии Николая Григорьевича Хлопина и уехала от нас на Выборгскую сторону на проспект Карла Маркса, где у них была большая квартира в ведомственном доме. Мы с мамой ходили к ним в гости. Внизу просторный холл, швейцар с золотыми галунами, широкая мраморная лестница в несколько ступенек. Квартира большая - шесть комнат. Особенно интересен был кабинет Николая Григорьевича: на полу большой ковер с розами; на письменном столе череп; на книжных полках восточные статуэтки, которые он привез из Японии; много книг; на стене висело вырезанное из фанеры и раскрашенное изображение хозяина кабинета, преподнесенное ему, в качестве дружеского шаржа, кем-то из друзей. Руки и ноги были подвижными и если дернуть за свисающую ниточку, то он танцевал вприсядку. Это было очень занятно и никто из детей не упускал возможности дергать за эту ниточку.

Зимними вечерами бабушка или папа читали нам вслух. Обычно это были толстые книги сказок братьев Гримм, Андерсена или Гофмана. Мы все - Андрей, Дика и я - рассаживались вокруг бабушки, которая сидела в глубоком кожаном кресле, покрытом полотняным чехлом с оборками, и слушали затаив дыхание.

Поездка на Украину

Приближалась весна. Начинали думать о даче. Я всегда просила:
- Мама, расскажи как мы будем жить на даче.
И мама, уютно устроившись с нами на диване, начинала фантазировать о том, как мы сядем в поезд и поедем, и какая будет дача, и что мы там будем делать.

Весной 1929 года она говорила: " Этим летом мы поедем на Украину. Будем ехать ночь, целый день и еще полночи. Потом поезд остановится на нашей станции, которая называется "Гадяч". Мы вылезем, наймем подводу и поедем на дачу. На Украине тепло, там много солнца и фруктов. Вы у меня загорите и поправитесь."
Наконец наступило долгожданное лето и назначен день отъезда. С нами едет няня. Я уговорила маму разрешить мне спать на верхней полке и чувствовала себя необыкновенно храброй, залезая туда. А ночью с нее свалилась, но не ушиблась, а только испугалась. Днем смотрели в окно на пробегавшие поля и леса, ели крутые яйца и вкусные пирожки испеченные в дорогу, запивая кипятком раздобытым на станциях. Незаметно подкралась вторая ночь. Меня на этот раз положили спать на нижнюю полку.

Среди ночи подошел пожилой проводник и сказал, что скоро будет наша станция. Мама и няня торопятся собрать вещи, одеть нас и выйти на площадку. Холодно, хочется спать. Охватывает какое-то волнение. Наконец поезд тормозит и останавливается. Перрона нет. Мама соскакивает с подножки, снимает меня со ступенек и ставит на землю; берет у няни Юру. Няня спускается при помощи проводника. Затем он передает ей чемодан. В это время раздается гудок паровоза и поезд трогается. Он быстро набирает ход и уже видны только два красных огонька хвостового вагона.
Мы стоим растерянные в кромешной тьме посреди чистого поля. Кругом ни огонька. Гуляет ветер и накрапывает дождь. Большая часть вещей осталась в вагоне.

Вдруг красные огоньки перестали удаляться, и мы понимаем, что поезд остановился. Из темноты появился какой-то человек, подхватил наш чемодан, взял на руки Юру, мама взяла меня за руку и мы побежали к поезду. Путь кажется неимоверно длинным. Уже нехватает дыхания. Наконец добежали.
Проводник на площадке несколько смущен.
- Скорей, скорей, - торопит он.
Незнакомец подсаживает нас, проводник подает руку и вот мы в вагоне. Поезд снова трогается.
- Уж вы простите меня, что высадил вас на полустанке, - бормочет смущенный старик. - Видно бес попутал.
Как только он это сообразил, то, рискуя быть наказанным своим начальством, сорвал стоп-кран.
Простояв целый час на площадке вагона, мы прибыли в Гадяч. Здесь было много огней и большой вокзал, в помещении которого мы просидели до утра. Мама уложила нас с Юрой на лавку и мы уснули.

Утром наняли подводу и долго тряслись на ней по булыжной мостовой зеленых улиц маленького провинциального городка. Домов почти не было видно в глубине садов. Наконец достигли окраины. Вот и наша дача. Выгрузили вещи, расплатились с извозчиком и вошли в калитку, за которой был большой тенистый сад с несколькими домиками. Нас встретила приветливая хозяйка и повела в самый дальний конец сада, где на краю оврага, среди кустов шиповника, стоял маленький домик.
- Вы здесь пока располагайтесь , - сказала она, - А я вам сейчас молочка принесу.
Я хотела тотчас же бежать и осматривать сад, но мама сказала:
- После бессонной ночи надо как следует отдохнуть. А потом можно и погулять.
Няня напоила нас молоком, принесенным хозяйкой в глиняной кринке, и уложила спать.

В первый же день я осмотрела весь сад. Больше всего меня поразило обилие стрекоз и бабочек, порхающих среди цветов. Цветы были яркими и ароматными, небо голубым, солнышко ласковым и жизнь казалась прекрасной.
Через некоторое время к нам приехала мамина подруга, а моя крестная, Наташа Ольденбург1, которая была художественным руководителем дома детского творчества и очень интересным человеком. Мы много гуляли. Во время прогулок Наташа рассказывала нам волшебные сказки и разные интересные истории, а мама учила меня различать цветы и травы и составлять гербарий.

Однажды мы с Наташей и мамой поехали на лошади в центр города на воскресную ярмарку. Много нарядного народа, много возов с овощами, фруктами и разными изделиями из глины и дерева. Взрослые накупили дынь, арбузов, груш, яблок, а нам с Юрой достались глиняные свистульки, в виде ярких птичек, и раскидаи, которые наперебой предлагали торговцы, подкидывая прикрепленные к тонкой резинке, яркие пестрые шарики набитые опилками, и крича:
- Кому раскидай? Купи раскидай, раскидай, знай подкидывай - кида-а-й!
Немного поодаль продавали "тещины языки", сделанные из длинной свернутой бумажной трубочки, у основания которой была щель, и если дуть в нее, то язык вытягивался, становился длинным и раздавалось пронзительное: "уди-уди-уди". И это тоже купили.

Глаза разбегались, глядя на все это великолепие. И хотя мы уже были с подарками, я все-таки не удержалась, увидя замечательную, раскрашенную яркими цветами лакированную деревянную люльку для куклы, и робко попросила:
- Мама, купи мне пожалуйста эту красивую люльку. Мне так хочется.
И мама купила. Домой я приехала совершенно счастливая.

Украина мне запомнилось как праздник: много гуляли, собирали цветы, из которых плели венки, ели красные сочные арбузы, плескались в детской ванночке, наполненной согретой солнечными лучами водой. Но вот и конец августа. Кончался мамин отпуск и нам пора было возвращаться в Ленинград.

Через некоторое время после нашего приезда раздаются три звонка в передней. Так звонит только папа. Это он, так давно мною жданный, приехал из экспедиции! С далекого Памира! Я опрометью мчусь к двери и повисаю у него на шее:
- Папа! Папочка! Наконец-то!

Срочно топится дровами ванна. Папа раскладывает вещи, идет в ванну. Выходит оттуда чистый, выбритый, пахнущий туалетным мылом и садится обедать.

А потом начинаются расспросы, рассказы об экспедиции - о птичках, которых он приручал, о собаках, ишаках, верблюдах, о горных речках, горах, ледниках, походах. Все так интересно!
- Папа, - вдруг выпалила я, - А привези мне на будущий год слона или, хотя бы, ослика или птичку.
- Слона? - удивился папа, - Но где же он будет жить? Здесь в детской для него не найдется места.
- Найдется. Мы поставим его над моей кроватью, - сказала я вполне серьезно, при этом совершенно искренне думая, что это возможно.

Но папа почему-то не согласился и сказал:
- Нет, Женюрка, со слоном ничего не получится, да и с осликом тоже. Вот, птичку я мог бы тебе привезти, но только давай подумаем вместе, хорошо ли ей будет в неволе жить. Вместо того, чтобы летать по воздуху, она будет сидеть в клетке. Птичка, которую я приручил этим летом, жила на воле, но каждый день прилетала, садилась ко мне на плечо и склевывала крупу и крошки хлеба с моих ладоней. И мы с ней очень подружились.

Этот разговор произвел на меня впечатление.

Каждый год в вербное воскресенье все взрослые в нашей квартире давали нам детям по рублю, нанимали извозчиков и все вместе ехали на ярмарку, которая была, уж не помню где, то ли на Дворцовой площади, то ли у Исаакиевского Собора. Там было очень много народу. Продавцы зазывали покупателей, расхваливая свои товары. Каждый из нас покупал на свои восемь рублей (а именно по столько у нас получалось) все, что душе угодно. Андрей и Дика приобретали пистолеты и сабли, Юре доставалась какая-нибудь игрушка, а я всегда покупала птичку, для того, чтоб доехав до дома, подойти к Летнему саду, открыть дверку клетки и выпустить бедную птичку. Мама говорила мне:
- Зачем ты выпустила канарейку? Она погибнет здесь зимой.
Но мне казалось, что мама не права.

В конце вербной недели начинали готовиться к Пасхе. Красили яйца, пекли куличи делали творожную пасху. Накануне все это Николавна, Агаша и няня святили в церкви.

И вот, наступал торжественный день. Прямо с утра накрывался праздничный стол. Во все куличи втыкались красные бумажные цветы. Все было очень аппетитно и вкусно. После завтрака начиналось катание яиц. На пол стелилось байковое одеяло, ставился каток, который был похож в миниатюре на детскую горку в наших современных дворах, и с него катали яйца, выигрывая их друг у друга, когда они сталкивались. Это было очень весело и доставляло детям большое удовольствие.

Мама, как всегда целые дни пропадала на службе и обычно приходила домой, когда мы уже ложились спать. Но зато выходной день мы проводили вместе - ходили гулять в Летний сад и на Марсово поле, потом мама читала нам вслух Пушкина, Лермонтова, Конька-горбунка Ершова и массу других книг.

А с папой мы виделись и в будни. Как только он приходил с работы, обедал и шел в свою комнату на антресолях, я тут же бежала к нему и мы проводили вместе иногда весь вечер. Он читал мне вслух, расспрашивал о моем житье-бытье, рассказывал о себе, о своем детстве. Особенно запомнился рассказ о большой собаке Джильде, которая заболела и которой надо было делать операцию. Пришел доктор. Джильду водрузили на стол. Папа что-то ласково сказал ей и положил на голову свою руку, все время повторяя: "Лежи смирно, доктор хочет, чтоб ты поправилась". В течение всей операции и перевязки эта умница не шелохнулась.

В детстве я была довольно капризным ребенком и много плакала. Мама, чтобы прекратить этот поток слез, пообещала мне:
- Если ты не будешь плакать целую неделю, то получишь подарок.

Я старалась изо всех сил и подарок получила. Это была, сделанная из папье-маше, корова на колесиках. Она была белая с коричневыми пятнами и очень мне нравилась. Я тут же показала ее Дике; мы привязали к ней веревочку и стали возить по комнате.
- Слушай, - сказал Дика, - А давай посмотрим что у нее внутри.
- А как? - спросила я.
- Ну, разрежем и посмотрим.
- Жа-а-лко, - протянула я.
- Немножко жалко, но зато интересно. Давай.

Я согласилась. Мы взяли ножницы, и Дика очень ловко расправился с этой несчастной коровой. А когда мы увидели, что внутри пустота, то были очень разочарованы и Дика сказал:
- Ну и корова! Она совсем не настоящая. Давай сожжем ее в печке. И нечего хныкать, - добавил он, глядя на мою физиономию, - Чего ее жалеть. Все равно она уже никуда не годится. -
Вслед за этими словами мы благополучно засунули злосчастную корову в топящуюся печку. Правда, было немножко жалко. Ведь столько было приложено стараний, чтоб целую неделю не плакать. Но ничего уж не поделаешь.

А вот еще пример моего капризного характера в пятилетнем возрасте. Как-то мама с Сократом и Зоей собрались идти в театр. Мама нарядилась в длинное черное шелковое платье, расшитое золотыми нитками, и выглядела очень красивой. У нее в то время были густые длинные каштановые волосы, заплетенные в косу и уложенные на затылке. Мне очень не хотелось расставаться с такой красивой мамой, и я стала просить, чтоб она не ходила в театр. Мои просьбы ни к чему не привели; тогда я громко разрыдалась, но когда и это не возымело действия, и мама направилась в переднюю, то я ухватилась за подол ее чудесного платья и порвала его. Рассерженная мама наскоро зашила дыру и все равно ушла. А папа, оставшийся дома, нашлепал меня и запер в детской на ключ. Я стучала кулаками в дверь и визжала до хрипоты. А потом утомилась и примолкла. Няня напоила меня теплым молоком и уложила спать. Давно это было, но запомнилось на всю жизнь.

Я очень любила играть в куклы и их было у меня много. Одна из них долго находилась в забвении, а потом я вспомнила об этой несправедливости и решила с ней поиграть. Но каков был мой ужас, когда при прикосновении к ней из ее головы выскочила мышь. Резко отбросив куклу я закричала. На крик прибежала няня и при осмотре обнаружила под париком целое мышиное гнездо с маленькими противными голыми мышатами. Гнездо было уничтожено, парик выстиран, высушен и приклеен обратно. Помню, что хоть мышки были и противными, но все-таки мне было их жалко.

Летом 1930 года мы живем на даче в Суйде. Мы - это Юра, я, мама, Анка, Николавна, няня и Верочка. Верочке 16 лет. Она была воспитанницей Наталии Евгеньевны Никитиной - маминой подруги и моей первой учительницы. По просьбе Наталии Евгеньевны мама поселила ее у нас в, освободившуюся после Анкиного замужества, комнату.
У Анки 6 июня родился сын, которого решили назвать Гаем (видимо в честь Гая Юлия Цезаря). В июле его привезли на дачу. Я в первый раз видела такого малышку и все мне было интересно - смотреть, как его пеленают, как кормят. По желанию бабушки Екатерины Александровны Хлопиной, которая вместе с Анкиным мужем тоже приехала на дачу, ребенка крестили против Анкиной воли. Пришедшего в дом священника молодая мама встретила рыданиями, восклицая сквозь слезы:
- Вы его утопите!

Никакие уговоры не помогали и тогда ее удалили из дома и заперли двери. В продолжение всей процедуры крещения Анка бегала по саду крича и плача.

Священник не согласился наречь ребенка Гаем, не считая это имя православным, и его окрестили Игорем. Наконец, когда все было кончено, Анку впустили в дом. Священник говорил ей добрые слова и она, видя, что ребенок жив и невредим, успокоилась.
Второе, что запомнилось из этого лета, - ночная гроза. Гремел гром и без конца сверкали молнии. Я от страха спрятала голову под подушку. А Верочка была в восторге от этой грозной величественной картины и тормошила меня:
- Женя, проснись! Смотри какая красота, смотри какие зигзаги молний на небе!
Но мне было страшно и я разревелась. Вошедшая мама стала утешать меня, при этом сказав Верочке:
- Не надо было будить ребенка.
- Я думала, что ей будет интересно, - виновато сказала та.

Среди лета мама уехала на месяц на Кольский полуостров в Хибины. Мы с Юрой остались на попечении Анки, няни и Николавны.

В 1930 году в Хибинских горах был построен первый стандартный разборный дом (барачного типа) Хибинской горной станции Академии Наук. Мама уже несколько лет занималась анализом хибинских минералов, которые ей привозил Александр Евгеньевич Ферсман. И вот теперь он пригласил ее в экспедицию для создания стационарной полевой химической лаборатории. Маму сразу очаровал этот край; да и может ли он кого либо оставить равнодушным? Нет, не может, как я потом убедилась в этом сама. Оттуда мама привезла мне в коробке из под конфет маленькую коллекцию минералов и лишайников. Это были миниатюрные кусочка апатита, кварца, розового натролита, эгирина, ловчоррита и астрофиллита и ярко-зеленый лишайник на сером "выбросите". (Так Ферсман называл окатанный булыжник). Особенно понравились мне нежно-розовый натролит и золотое солнышко астрофиллита. Я очень берегла эту коллекцию.

Осенью, после возвращения в Ленинград, наша няня переехала к Анке и стала нянчить Игоря. Мне от этого было грустно. Теперь Николавна стала и кухаркой , и няней в одном лице. Она торжествовала, так как всегда ссорилась с няней, оспаривая свой приоритет по отношению к детям. Николавна была незаурядной женщиной и мне хочется рассказать о ней подробнее.

Николавна

Полное имя ее Анисья Николаевна Густова. (Но имя свое она не любила и просила всегда звать ее просто Николавной). Она родилась в 1883 году в городе Калязине Тверской губернии, была дочерью бедной женщины и воспитывалась в приюте. В четырнадцать лет стала няней в том же приюте. В двадцать лет ее выдали замуж за сапожника, который оказался пьяницей. Свою молодую жену он еще не успел обидеть, но через две недели после свадьбы она увидела, как он таскает за волосы свою сестру. Этого было достаточно для того, чтобы она ушла от него и поклялась себе никогда больше не выходить замуж. После этого Николавна прослужила семь лет в нянях в городе Рыбинске, а затем шестнадцать лет в семье судьи Артура Самуиловича Штамм и его жены Марии Константиновны в Петербурге, где воспитала пять детей и стала всем им настоящим другом на всю жизнь. В1926 году, когда дети выросли, она перешла работать к нам, и я помню, как мы ездили вместе с ней к ним в гости. Потом, когда в тридцатых годах, семейство Штаммов было репрессировано и сослано в Кемерово, Николавна, живя у нас очень о них беспокоилась, писала письма и посылала продуктовые посылки.

Помня свою жизнь у Штаммов, она всегда называла маму барыней, хотя та и протестовала, неизменно говоря: "Ну какая я вам барыня?" Но тем не менее каждый день перед обедом раздавалось: "Барыня, кушать подано".

Внешне она была маленькой, худенькой, громкоголосой женщиной с жиденькими темными волосами собранными в пучок на затылке. Любила петь русские народные песни и это у нее неплохо получалось. А как она ловко управлялась с детьми самого разного возраста! Любой, надрывавшийся в плаче на руках у своей матери младенец, моментально замолкал, как только она брала его на руки. Со старшими детьми Николавна заводила такие интересные игры, что все дети души в ней не чаяли. То это была баба-яга с помелом, то добрая волшебница. Но не дай Бог ее прогневить. Наказания всегда были очень строгими. Самое страшное, когда тебя на долгое время совершенно изолируют и не допускают к общим играм, пока не попросишь прощения.
Одним из развлечений моих двоюродных братьев было вбегать в нашу детскую, когда мы с Юрой уже легли спать, и дергать меня за косы. При этом я спросонок пугалась и начинала орать. Николавне это надоело и она решила проучить озорников. Однажды, заслышав их шаги по коридору, встала за дверью и, когда Андрей первым ворвался в комнату одела ему на голову ночной горшок (и не пустой). После этого у нее был неприятный разговор с Зоей, но подобные шалости прекратились и наш сон больше ничем не нарушался.

Она была азартной спорщицей. Как-то раз разводила в большой чашке сухую горчицу. Андрей ей и говорит:
- А вот, слабо выпить.
- Зачем?
- Ну, просто на спор. Ведь не выпьешь. Давай поспорим, что не выпьешь.
- Выпью! - сказала Николавна. И выпила.

А потом каталась по полу от боли в обожженных глотке и желудке. Мы в перепуге побежали за бабушкой и она отпаивала спорщицу молоком.

Наша Николавна была очень набожной женщиной; строго соблюдала посты и нас держала в строгости и не разрешала в пост петь песни, танцевать и включать радио. Каждое воскресенье она ходила в Сергиевский собор, который находился неподалеку от нашего дома. Перед входом в церковь советские власти, считавшие, что "религия - это опиум для народа", поставили карусели, которые крутились под громкую музыку, что крайне возмущало всех верующих. Николавна ворчала: "У-у, нехристи, совсем греха не боятся!". И еще она не любила пионерские галстуки, так как видела в них символ безбожия. Как только я возвращалась из школы, так сразу раздавалось: "Сними свою красную тряпку с шеи. Видеть этого не могу!" Советскую власть она не любила и постоянно говорила: " А вот в доброе то старое время, при батюшке царе, все не так было. Все было хорошо, по доброму. А теперь что? И есть нечего, и людей хватают - слова не скажи."

Она была главной повелительницей в доме. Даже мама, когда вдруг давала нам конфету перед обедом, говорила: "Только Николавне не говорите, а то мне попадет". (Это говорилось конечно в шутку, но все-таки).

Бог наградил ее отменным здоровьем. Она никогда ничем не болела и ни к каким врачам не ходила. Был у нее, правда, ревматизм, но она лечила его сама, стегая себя по ногам крапивой до волдырей и бинтуя эластичным бинтом, при этом приговаривая: "Доктор так велел". Зимой всегда, даже в самые большие морозы, ни пальто, ни головного убора не носила, а одевала только одну шерстяную кофточку. Но в церковь хотелось пойти нарядной и специально для этих посещений она заказала себе бархатную шубу на лисьем меху. Как только обнова была готова, в первое же воскресенье Николавна отправилась в ней в церковь. А возвратясь рассказывала нам:
- Ну, и мучение! Чуть-чуть прошла, а потом сняла и всю дорогу тащила в руках. Только перед самым храмом одела. А там душно! А я в этой шубе! Ох, батюшки, чуть не померла. Шубу, конечно, сняла и уж домой шла в одной кофте и больше никогда ее не надену.

Положила шубу в сундук наша Николавна, а потом, во время войны, взяла ее в эвакуацию, где она очень пригодилась, но не ей, а детям.
____

Приближалась зима, а с ней и день моего рождения. Мне должно было исполниться целых семь лет. За две недели до этого в сочельник, накануне Рождества, обычно праздновали день моего ангела. Приглашались гости, зажигалась елка, на которой висели хлопушки с подарками. В этот день утром я раскапризничалась, примеряя, сшитое к именинам, новое шерстяное красное клетчатое платье. Оно было модное - прямое, с поясом на бедрах и мне все нравилось, кроме того, что оно было колючее.
- Не одену это платье! Зачем оно колется?! - рыдала я, пытаясь сорвать с себя обнову.
- Если ты сейчас же не прекратишь плакать, то я уйду на службу и праздника не будет, - строго сказала мама.
Но я и не думала прекращать, а ревела все громче и громче, не веря, что мама может выполнить свое обещание. Но в два часа дня мама ушла, предварительно позвонив гостям, чтоб они не приходили. Вернулась домой она поздно вечером. Это наказание запомнилось и я начала понимать, что истерики до хорошего не доводят.

У нас в детской стоял большой дубовый круглый стол на массивных коротких круглых ножках. Мы играли в пароход. Стол переворачивался, с кроватей стаскивались подушки и матрацы, стелились на столешницу перевернутого стола; на ножки натягивалось одеяло. Это была каюта. Капитанским мостиком служил стул, который ставился впереди и на нем важно восседал капитан - им по очереди бывали Андрей и Дика. Девчонке, то-есть мне, капитаном быть не полагалось, а Юра был еще маленьким; поэтому мы всегда были только пассажирами и молча лежали в темноте "каюты". Пароход гудел и звенел при помощи глоток моих братьев и заведенного ими будильника.

На этот шум появлялась из кухни Николавна и, видя растерзанные кровати, хватала сложенную в несколько раз бельевую веревку и, стегая нас ею, приговаривала:
- Почему без спросу стащили все с кроватей, озорники!? А ну-ка, сейчас же убирайте все на место! И чтобы живо!
При этих словах она безжалостно разоряла все наше сооружение и водворяла постельные принадлежности на свои места. Но, если заранее испросить у нее разрешения на такие мероприятия, то все разрешалось. А если без спросу, то расправа всегда была неминуемой.

Более безопасным было " плавание" не в нашей детской, а в половине квартиры Сократа и Зои, где в темном коридоре на старом кованном сундуке стояла большая бельевая корзина, куда складывали грязное белье. Белье все вышвыривалось и корзина становилась кораблем дальнего плавания. Здесь полными хозяевами были Андрей и Дика. Пассажиров принимали только за мзду, которой служили два куска пиленого сахара. Между нами происходил такой диалог:
- Примите меня, - говорила я, подходя к корзине.
- А, ты тоже хочешь с нами играть? Тогда давай сахар.
Его надо было тайком от взрослых утащить с верхней полки буфета. Я чувствовала себя грешницей, но все-таки, подставляя стул к буфету в нашей столовой, сахар таскала и, вручая его капитанам, получала право залезать с их помощью на верхнюю палубу.
Агаша, жившая по соседству с этим "кораблем", была менее строгой, чем Николавна и только ворчала:
- Опять безобразие устроили. Скажу вот нынче бабушке Евгении Павловне. Пусть она вас поругает. Никакого с вами сладу нету.
Но это были только слова и никакого наказания за этим не следовало.

У Зои была знакомая. Звали ее Екатерина Федоровна. Она со своим сыном Кириллом жила на набережной неподалеку от нас и часто приходила вместе с ним к нам в гости. Он был ровесником Дики.

Взрослые пили чай, обсуждая свои взрослые дела, а мы - Андрей, Дика, Кира и я пошли играть к ним в детскую. Кто-то из мальчишек предложил:
- Давайте играть в доктора.
- Давайте, давайте! - закричали все.
- Женька, отстегивай чулок, мы будем делать тебе прививку, - скомандовал Андрей.
- А как это прививку? - спросила я, не имея никакого представления что это такое.
- Сейчас увидишь. Снимай чулок. Дика, ищи гвоздь и свечку, да еще плоскогубцы, чтоб гвоздь держать.
Нашли и то и другое. Зажгли свечку, раскалили гвоздь и..., я и оглянуться не успела, как гвоздь приложили к моей ноге повыше колена. Страшная боль обожгла ногу и запахло паленым мясом. Я заверещала, а перепуганные "доктора" все трое залезли под кровать; только ноги торчали, которые их и выдали, когда на мой визг прибежали взрослые.
- Что случилось? Что вы натворили?, - сначала ничего не понимая, наперебой спрашивали Зоя, Екатерина Федоровна и бабушка, вытаскивая "докторов" из под кровати.
- Да ничего мы не натворили. Просто сделали ей прививку, а она почему-то ревет, - удивлялись они.
Тут только все увидели огромный волдырь на моей ноге.

Летом 1931 года мы снимали дачу на Сиверской и жили все вместе: семья Сократа и Зои, наша семья и Анка с Игорем. Родители приезжали только по выходным дням и в отпуск, а мой папа и вовсе не приезжал, так как летом бывал всегда в геологической экспедиции. Поэтому нас опекали Агаша, няня, Николавна и бабушка.

Дача представляла собой двухэтажный дом с большим тенистым садом, спускавшимся к чистой и прозрачной реке Оридеж. В этой речке в теплые дни мы купались, но взрослые строго следили по часам, и пребывание в воде разрешалось нам не более пяти минут. Зато в детских ванночках, наполненных согретой на солнце водой, можно было плескаться сколько душе угодно.

Самый маленький среди нас - Игорь. Ему исполнился год. Время было трудное ( а когда оно в нашей стране было легким?) и все лучшее отдавалось ему. Но мы старшие никогда не обижались на то, что Игуне, как его звали взрослые, доставались яблоки, а нам очистки от них. В середине лета в лесу поспевали ягоды, которые мы ели в неограниченном количестве.
Днем, играя в саду, мы прислушивались к стуку колес на улице - не появится ли со своей тележкой с голубым сундучком старый мороженщик, который будет громко кричать:
- Мо-ро-же-но, мо-ро-же-но, сливочно морожено, подходи, покупа-а-й.

Мы выпрашивали у взрослых деньги и выбегали на улицу. Мороженщик останавливался, открывал крышку сундучка, в котором помещались два высоких цилиндрических бачка и упаковка с вафлями, на которых были выдавлены имена и спрашивал каждого из нас:
- Как звать тебя? - После этого выбирал вафли с названным именем и опять спрашивал:
- Тебе како давать? Землянично или крем-брюле?

Получив ответ, доставал железную трубочку с мелкой чашечкой на конце, на плоское дно которой клал маленькую круглую вафлю, потом открывал один из железных цилиндров, опускал в него ложку с длинной ручкой, доставал порцию того или другого мороженого и толстым слоем намазывал его на вафлю, а затем сверху накрывал другой вафлей. Все это чудное изделие выдавливалось при помощи поршня, и вот каждый из нас уже держал двумя пальцами за вафли круглое, похожее на маленькое колесо, мороженое, которое мы слизывали языком по кругу до тех пор, пока "колесо" не превращалось в "катушку". А потом съедались вафли с остатками мороженого. Это были счастливые моменты нашей детской жизни.

Лето запомнилось мне как очень веселое, особенно когда в отпуск приехала мама. Мы много играли в крокет, в кегли, в прятки, жмурки и другие детские игры.

Когда мы вернулись с дачи жизнь вошла в свое городское русло. Андрей и Дика ходили в школу, а я занималась с маминой подругой Наталией Евгеньевной русским языком и арифметикой. Причем моя учительница считала, что надо научить ребенка заниматься при любых условиях. Поэтому она ставила такие эксперименты: звала в комнату Андрея и Дику, давала им в руки кастрюли с ложками и заставляла ходить вокруг стола, за которым я решала задачки, и устраивать барабанный бой, что те и делали с превеликим удовольствием.

Шел февраль 1932 года. Зоя ждала прибавления семейства. Она была очень грузной. Помню, как за две недели до родов она стояла, прислонившись спиной к изразцовой печке и с трудом дыша говорила:
- Господи, да когда же этому мучению придет конец?
На что бабушка отвечала ей:
- Теперь уже недолго.

28 февраля ночью Зою увезли в больницу и все с нетерпением ждали оттуда известий. Без конца звонили по телефону, справлялись. Наконец утром 29 числа ответили: "Родилась девочка весом восемь фунтов". Все обрадовались и успокоились.
Вдруг через полчаса раздался звонок:
- Говорят из роддома. У вас родилась девочка весом восемь с половиной фунтов.
- Да, спасибо мы знаем, нам уже звонили.
- Но у вас родилась вторая девочка!
???

Все были поражены, так как врачи этого не предсказывали. Срочно стали готовить второй комплект приданого: шить, стирать, гладить.

Прошла неделя и вот новые жители Земли уже дома. Привезли два маленьких пакетика:
- Вот, посмотрите какие они, мои красавицы, - сказала Зоя, приподнимая уголки простынок прикрывавшие личики.
Красавицы мирно спали. Их положили на стол. Зоя разделась, вымыла руки и сказала, что детей пора кормить. Тогда их развернули и обе запищали в два голоса. Мне они совсем не показались красавицами, потому что от плача сразу стали ярко-красными. А потом, когда насытились, успокоились и посветлели, то показались очень милыми и я разглядела, что у одной из них были темные кудряшки на голове, а у другой светлые и прямые волосики.

Девочек назвали Ася и Леля. Темненькую - Ася, светленькую - Леля. Первое время около них хлопотали Зоя и Агаша и немного помогала бабушка. Потом, когда Зоя вышла на работу, в помощь Агаше из деревни выписали ее племянницу - Катю. Мне иногда под присмотром бабушки разрешалось их пеленать, и я была очень горда таким доверием.

Зоя приходя с работы, садилась на кровать, помещала по обе стороны от себя две большие подушки, на которые укладывали детей, и они кормились одновременно. Спали девочки в бельевой корзине валетом.

Они росли и становились все интереснее и интереснее. Вот им по 9 месяцев. Обеим купили шерстяные вязанные кофточки - Асе красную, а Леле зеленую. Примерили. Зоя, держа их на руках, подошла к большому зеркалу, и они уставились любопытными глазенками на свои отражения. Покрасовались, пора и снимать наряды. Но не тут то было. Поднялся такой рев! Обе вцепились ручками в свои кофточки и ни за что не хотели расставаться с ними. Так уж им понравились обновы.

А братья жили своей мальчишеской жизнью. У нас во дворе возник пожар - горел какой-то сарай. Приехали красные пожарные машины, звоня в колокола. На них восседали пожарные в блестящих касках Это вызвало бурю восторга:
- Ура! Как здорово! Наконец то и у нас пожар!, - орали они путаясь у пожарных под ногами вместе с другими дворовыми мальчишками.
- А ну, проваливайте отсюда, - отгоняли их те.
Но от этого ликование не становилось меньше, и потом еще долго они хвастались своим приятелям:
- А у нас был пожар, вот! А у вас не было.
- Ничего, и нам, может быть, когда-нибудь повезет, - с завистью отвечали обделенные.

Приближалось время самого интересного периода моего детства. Мы уезжали в Хибины.

________